Добавив в чашку чая, Софья Маркеловна чему-то усмехается.
— Знаете, голубчик, а у него, у инструмента, — тоже биография. И довольно сложная… Вот прикиньте-ка. Сделали его в Берлине — оттуда выписывали. Привезли — через всю Россию — в наше Загорово. Поставили в большом парадном зале. Училась на нем девочка с бантиками. Училась прилежно — очень уж ее родителям хотелось, чтобы стала она благородной девицей… Потом — почти тридцать лет — инструмент жил в детском доме.
— А туда он как попал?
— Отвезла, когда работать начала. — Иконописные глаза старушки голубеют в улыбке, молодеют. — Приняли меня преподавателем музыки, а музыки-то никакой и не было. Говорю вам: Шопена, Листа, «Наш паровоз, вперед лети…» — все на нем играла. И Андрюша Черняк на нем же учился. Поработал!.. Затем уж — вроде на пенсию, опять сюда вернулся. В сорок девятом Сергей Николаевич новый привез. А моего пенсионера — отполировали, подсвечники эти очистили, настроили и мне доставили. Все он же — Сергей Николаевич удумал.
Вот так! Подобно тому, как корабли идут на огни маяка, как самолеты держат курс на радиопеленг, так и я опять выхожу на Орлова. Кажется, о чем бы и с кем бы ни заговорил тут, в Загорове, все равно, рано или поздно, всплывет его имя.
— Недоразумение еще с этим вышло, — посмеиваясь, продолжает Софья Маркеловна. — Взяли его на какой-то там баланс, давным-давно уж, оказывается. Собрались выносить, а завхоз не дает. Пришлось Сергей Николаевичу специальный приказ писать. Да не какой-нибудь — с благодарностью мне! Тогда уж и Уразов сдался. Он ведь, Сергей Николаевич, такой: обходительный, мягкий, а уж если надо — на своем поставит.
Вспоминаю, что названную мельком фамилию Уразова я уже в связи с чем-то слышал: что-то вспоминая, легонько хмурится и Софья Маркеловна, лицо ее проясняется.
— Ага, вот про что вам рассказать надо! Про этих Уразовых. О нем, правда, особенного нечего: личность малопримечательная. Разве что — грубоватый. Работал у нас завхозом. Маленький, полный, лицо, как у мальчика, розовое. Вы не замечали, что все завхозы почему-то розовые? Чего смеетесь — нет? Ну, может быть, ошибаюсь. Одним словом, человек — как человек. А вот супруга его, Полина Ивановна, — та, наоборот, весьма примечательная. Ростом повыше меня, голос такой — хозяйский. Очень неотесанная дама, хотя уверяла, будто что-то там кончила. Поступила она к нам незадолго до того, как Сергей Николаич вернулся с фронта. И, знаете, как-то незаметно власть большую взяла. Не по должности. Воспитательница, а всем командует, на ребятишек покрикивает — не заведено это у нас. Попробовали немного одернуть — бесполезно. Директором тогда у нас старичок был — тихоня, мухи не обидит. Больше всего скандалов боялся. Этим-то она и пользовалась. Поговаривали даже, что в директора ее прочат. Вот ужас был бы!..
Глаза Софьи Маркеловны — от этого несостоявшегося ужаса — становятся круглыми и тотчас наполняются улыбкой. Все-таки удивительно подвижное у нее, для таких лет, лицо. Да и вся она сегодня — нарядная, в сиреневой летней кофте с отложным воротом — оживленная, бодрая.
— Конечно, роль тут играло и то, что муж у нее — завхоз. Правая рука директора, можно сказать. А при нашем тихоне-старичке — и обе две. Кому дров, угля — подвезти или не подвезти, все от него зависело. Любая мелочь — к завхозу, через завхоза. Вот и получалось: на собраниях — Уразова, по всему детдому — Уразов. Была у нас одна молоденькая воспитательница, из эвакуированных — не выдержала. «Сплошная, говорит, уразовщина!» Ушла на военный завод, в общежитие воспитателем. Попыталась я с этой Полиной поговорить по-хорошему, потихонечку. Тут же рот заткнула: «На вашем месте — при вашем соц. происхождении я вообще бы, дорогая, в тряпочку помалкивала!..» Представляете? Никто меня злосчастным моим происхождением не попрекал никогда. Я уж и сама о нем забыла!
Одутловатые щеки, скулы Софьи Маркеловны слабо розовеют, и тут же она — прощая — снисходительно взмахивает рукой.
— Ну да бог с ней!.. Я это к тому, чтобы вы обстановку представили. Когда Сергей Николаевич приехал. Нас, прежних, он всех знал. Как и мы его. А к Уразовой присматриваться начал. Молчком, без всяких замечаний, и все-таки — заметно, что присматривается. Полина наша вроде поначалу притихла, потом опять голос ее громче всех стал. Поразительная женщина!.. Через месяц собирается совет воспитателей. Вечером, как сейчас вижу: мы сидим — кто в пальто, кто в шубах, — отопление у нас тогда печное было, дрова поберегали. Сергей Николаевич стоит — в пиджачке каком-то, левая рука висит, как протез. И говорит — негромко так. Он вообще негромко говорил, вроде бы стеснялся. Но уж то, что хотел сказать, — говорил прямо. Безо всяких там округлостей. «Сегодня утром, говорит, у нас в детском доме произошло чрезвычайное происшествие…» Верите, голубчик, — у нас у всех сердце екнуло! Ничего не знаем, ничего не слышали, и нате вам — происшествие! Главное, день такой спокойный был и сводка военная по радио хорошая. А он объясняет: «В группе семилеток есть один мальчик — Вася. У него что-то не в порядке с мочевым пузырем. По утрам нередко просыпается в мокрой постели. Воспитатель в таком случае обязан посоветоваться с врачом. Проследить, чтобы ребенок не пил на ночь. Чтобы перед сном сбегал, куда нужно. Ничего этого воспитательница Полина Ивановна Уразова не сделала. А то, что сделала, — возмутительно. Утром, при подъеме, она выстроила ребят, вызвала из строя этого Васю и при всех накричала на него. Мне довелось услышать только последние ее слова: «Я не потерплю половой распущенности!»
Теперь щеки Софьи Маркеловны розовеют заметнее, гуще — она и возмущена и сконфужена тем, что приходится вслух произносить подобное.
— Мы так и ахнули, — она изумленно качает головой. — А Сергей Николаич поморщился и продолжает: «Помимо того, что это — чудовищная глупость, возмутительно и по другой причине. При всех выставить ребенка на посмешище, травмировать его — может быть, на долгие годы… Как директор, говорит, решение я принял, — вам всем сообщаю об этом во избежание каких-либо кривотолков». И к ней, к Уразовой: «Полина Ивановна, воспитателем бы быть не можете. Пожалуйста, подайте заявление — мы освободим вас по собственному желанию. Чтобы вы могли где-то устроиться…»
Голос у Софьи Маркеловны звучит напряженно-спокойно — будто это она сама говорит в лицо провинившейся эти прямые сдержанные слова.
— Как она тут вскочила — красная как свекла! «Никакого заявления не будет! Я сама вас всех на чистую воду выведу! Миндальничаете тут! Макаренко учил — в кулаке держать. А вы слюнтяйничаете!..» И давай нас всех костерить! Сергей Николаевич сначала стоял, потом сел, потом опять встал, когда она выкричалась. Вот выдержанный, а ведь совсем молодой был! Только шею свою трогал, потер — после ранения ныла она у него и если понервничает. «Жалею, говорит, Полина Ивановна, что вы так ничего и не поняли. Подозреваю, что Макаренко вы не читали. Толкуете вы его вульгарно. Один из главных принципов Макаренко — индивидуальный подход к каждому. Уважение. Не забывайте, кстати, что у нас тут — не правонарушители, не рецидивисты. Обыкновенные дети, лишившиеся родителей. Мы все вместе стараемся заменить им родителей. Вы им заменить родителей не можете. Как хотите — обойдемся без вашего заявления. Будет приказ о вашем освобождении — в связи с полным несоответствием занимаемой должности. Прошу присутствующих высказаться…» Сколько потом всяких комиссий приезжало — из района, из области, из Москвы даже. Ничего не помогло — как ветром эту Полину сдуло!..
Под седыми разлетистыми бровями Софьи Маркеловны ликуют, сияют, как озера под солнцем, глаза — справедливость-таки восторжествовала; по мере ее рассказа сложившийся в моем представлении образ Орлова как бы высвечивается с новой, неведомой мне стороны, оборачивается недостающей гранью. Недостающей — потому, что до сих пор я знал одного Орлова: до застенчивости скромного, деликатного в отношении с людьми, чуткого к детям — знал директора детдома. И совершенно не ощущал его как боевого офицера, многократно раненного и многократно награжденного, посылавшего своих солдат, работяг войны, под смертным огнем наводить понтоны, стелить на болотах гати, ставить мосты, — фронтовики знают, что такое саперный батальон. Этот неведомый мне Орлов как бы был однофамильцем того, первого, — сейчас, когда четко обозначилась еще одна сторона его характера, его твердость, когда нашлось недостающее в цепи звено и она сомкнулась, оба Орлова слились в одного, единого. Очень это, по-моему, русская черта — сочетание душевной мягкости и несгибаемой твердости. Всегда думаю о ней, наблюдая, как дюжий, по пояс голый плотник вразвалочку подходит к тяжелому неподъемному брусу, секунду, прикидывая, щурится, подхватывает, — и на руках его, под шелковистой, почти бабьей кожей взбухают стальные бугры мышц.
