— У меня на корабле его сын служит, — сказал Скляров.

— Да? Вот не знал. Ну, и как он?

— Есть в нем отцовское... Вот-вот его боевая часть станет отличной. Я им доволен.

— Погодите, — Оживился командующий, — кажется, я видел его. Не он ли в прошлом году обеспечивал нас связью, когда проходили учения? Я тогда на прощание ему руку пожал?

— Он и есть, товарищ командующий.

Помолчали. Скляров хотел, чтобы командующий заговорил о ЧП, а он почему-то молчал. Наконец он заговорил, но не о ЧП на корабле, а о том, как обнаружили в море подводную лодку.

— Вы ее атаковали?

— И старпом, и я... Сообща действовали.

— Да, старпом. — Командующий прошелся по кабинету. — Что с ним делать, а?

— Надо его ставить командиром, — осторожно сказал Скляров. — Я ведь вам докладывал — песок намыло течением...

— Растерялся тогда ваш Комаров. — Командующий остановился у стола, снял трубку. — Кто это, Никифор Петрович? Так кого вы предлагаете на «Стремительный»? Так, Карпова, а еще есть кандидатура? Да, Карпова знаю, но он всего год как прибыл с Балтики. Да нет же, театра он еще толком не знает. Нет, нет, Карпов не подходит. Ну вот что, Никифор Петрович, завтра к десяти утра жду с Комаровым. Да, с ним... — Командующий положил трубку, взглянул на Склярова: — Значит, будем решать. Ну, что там у вас еще?.. Ах да — матрос... Он умолк, стараясь вспомнить его фамилию. Скляров подсказал:

— Гончар...

— Вот, вот матрос Гончар. Он что, самовольщик?

Скляров доложил, что матрос опоздал с берега. Прибыл на причал, а корабль ушел в море.

— Ну, а что случилось?

— Семейные обстоятельства, товарищ командующий, — Скляров почувствовал, что покраснел. — Жена радисткой на «Горбуше» плавает, сын живет где-то у бабушки, а матросу это не по душе. Конфликт семейный...

— Вы уж сами там разберитесь, — командующий на прощание пожал Склярову руку. — Когда семья вместе, тогда легче и служится.

Капитан первого ранга Серебряков читал неторопливо, с воодушевлением; матросы и офицеры, выстроенные на палубе корабля по большому сбору, стояли тихо и неподвижно.

— Боевая часть службы наблюдения и связи противолодочного корабля «Бодрый» объявляется отличной в соединении...

Эти заключительные фразы приказа теплой волной колыхнулись в душе старшего лейтенанта Грачева, он посмотрел на рядом стоявшего Кесарева, тот улыбнулся ему краешком губ, подмигнул, мол, поздравляю.

Строй распустили. Скляров подошел к Грачеву и тепло пожал ему руку:

— Молодцом. Так держать!.. — И, косо взглянув на? Кесарева, добавил: — Я бы хотел и вас видеть среди победителей в соревновании. Свою боевую часть вы также можете вывести в число отличных. Что, разве нет пороха в пороховницах? — и он добродушно улыбнулся.

Кесарев замялся, однако не смолчал.

— Слабину мне надо выбирать, товарищ командир. Сами ведь говорили...

— Ну и выбирай, — улыбка с лица Склярова сбежала. — А то ведь сам знаешь — отстающих бьют!..

— Вот так, Сережа, — сказал Грачев, когда Кесарев вслед за ним вошел в каюту и сел. — Ты знаешь, чего это стоило всем в БЧ и мне, конечно? Сутками, неделями на корабле. У меня даже на берегу в ушах звенит морзянка. Спасибо Крылову, очень старается. Теперь только бы удержать то, что сделано. Получить звание легче, чем удержать его. Ты что молчишь?

Кесарев в раздумье обронил:

— Рад за тебя, Петр, поздравляю. Это большой успех.

— А я рад, что комбриг оставил тебя на корабле. Я не знаю, сердишься ли ты на Склярова, если да, то напрасно. Он ведь просил тебя хорошо все обдумать, а уж потом садиться за рапорт. А ты разве подумал?

— Обида во мне бушевала, — признался Кесарев. — Ну, ладно, кажется, все осталось позади. А тебе, Петр, большое спасибо за поддержку. Мировой ты человек! — Он встал, прошелся по каюте. — Да, корабль... Ты знаешь, в нем святость какая-то... На корабле мы живем, как на острове, но тысячами нитей связаны с землей. Вот причал, да? Где бы ни был наш «Бодрый», а возвращается он к причалу. Я к тому, что корабль — это особый клочок родной земли.

Помолчали. Потом Петр заговорил:

— Ты вот о корабле... Верно говорил, но прежде надо в себе разобраться. Сложная эта штуковина — себя понять, на что ты способен и к чему душа лежит. Иной идет в потемках, не может сам найти дороги, ждет когда ему фонариком посветят. Ну, а кто тогда зажигать будет эти самые фонарики? Вот оно что — зажигать!..

Они говорили о службе, о том, кого какая дорога привела к морю. А потом как-то сам по себе разговор перешел на семейные дела.

— Ну, как Наташа, пишет? — спросил Петр.

Кесарев почему-то молчал, он лишь хмурил брови, отчего лицо его становилось каким-то серым, натянутым. Но вот на нем вспыхнула улыбка, и голосом, в котором Петр уловил разочарование, он сказал:

— Кажется, у нас с Наташей все кончено... Я этого ожидал. Да, я этого ожидал.

— Что еще? — Петр смотрел на него, не мигая.

Кесарев достал из кармана кителя письмо, протянул его другу:

— Прочти... — Он усмехнулся. — Она ненавидит меня; она давно вырвала меня из своего сердца. Ты знаешь, я не ожидал, что она такая злая...

Он говорил, но Грачев не прислушивался к его голосу, а читал письмо. Кажется, Наташа выплеснула в нем всю свою злость к мужу. Но больше всего Петра обескуражили вот эти ее слова:

Нет, она не так глупа, чтобы оставить сына без отца; нет, она по-прежнему любит Сергея, просто она все еще не пришла в себя, потому так и написала.

— Ну, теперь ты все понял? — спросил его Кесарев.

— Я — да, понял, а ты, видно, нет, — Грачев отдал ему письмо. — Вот что я думаю — тебе надо ехать к ней, и там, на месте, все решить. Неужели ты не понял, что до слез ее обидел? Она же видела тебя с Верой... Эх, Сергей, ну зачем ты с этой Верой?..

— Ладно, хватит... Что было, то было... И былью поросло, — добавил он смеясь. — Мне нужно побыть одному. И ей тоже. Мне надо в себе разобраться, и ей — тоже. Я, конечно, могу съездить к ней, я могу упасть перед ней на колени. Ради сына могу это сделать. Но только не сейчас. Мне важно в себе разобраться. И прошу тебя, Петр, не говори мне больше об этом. Может, у меня кипит в душе, а ты еще огня добавляешь. Только не сердись. Ты со своей Ирой разве все решил? Туман у тебя перед глазами. Туман, и ничего ты не видишь перед собой. Ослеп ты... — Кесарев сделал паузу, потому что увидел, как нахмурился Грачев, сжал губы так, что они посинели. — Я бы этой Ире показал где раки зимуют...

Он хотел сказать еще что-то, но Петр резко прервал его:

— Прикуси язык... — Он подошел к столу и, не глядя на Кесарева, добавил с ожесточением. — Ты не знаешь Иру, она очень добрая...

— Как же — ангел! — Кесарев насмешливо прищурился. — Еще бы — ведь она дочь нашего комбрига товарища Серебрякова. А он, этот милый отец, даже не видит, как ты страдаешь.

— Сергей, не говори глупости, — вспылил Грачев. Но Кесарев, будто и не слышал его, продолжал:

— Ты просился у него на пять суток съездить в Ленинград? Просился. Отпустил он тебя? Дудки? А ведь Ира просила приехать, а?

Грачев молчал. В сущности, Кесарев прав — мог бы комбриг отпустить его на пять суток в Ленинград. Уж так просил Петр, уж так просил, но Серебряков был неумолим. «У тебя по горло дел на корабле, да и ей, Ире, не до встреч, — сказал он. И, подумав, добавил: — И впредь прошу по этим вопросам ко мне не обращаться. У вас есть свой командир». Сказал жестко, давая понять: личные мотивы не должны брать верх над служебными делами. Грачев смолчал, хотя разговор с Серебряковым растравил ему душу.

— И все же ты, Петр, человек счастливый, не то, что я, — после недолгой паузы вновь заговорил Кесарев. — Ира, безусловно добрая, но она не в моем вкусе. Нет, блондинки не в моем вкусе.

— Ты с этой Верой свою честь запятнал, — вдруг сказал Грачев. Он ожидал, что друг обидится, станет доказывать обратное, а он улыбнулся.