— Падение обломков наблюдал, — отозвался адмирал. — Спасибо, передайте личному составу корабля мою благодарность. А вам объявляю выговор. Как поняли? Я — «Первый», прием.

Услышав это, Скляров растерялся. За что выговор? Нет, нет, адмирал что-то напутал или, быть может, пошутил? Стоящий рядом старпом слышал их разговор и теперь недоуменно смотрел то на командира, то на трубку радиотелефона, которую Скляров крепко зажал в руке. На панели вспыхнула красная лампочка, и снова в динамике послышался голос «Первого»:

— «Алмаз», я — «Первый» Как поняли? Прием.

Скляров стоял неподвижно, лицо его покрылось бледными пятнами. Он не знал, что хочет от него адмирал, а выговор, который только что получил, все еще держал его в оцепенении. Наконец он поднес трубку ко рту и негромко запросил:

— Я — «Алмаз». Вас не понял. Прием.

«Первый» вновь повторил, что объявляет ему, Склярову, выговор.

— Вам ясно, за что? — слышалось из трубки радиотелефона. — Почему вышли на связь? Я вам не разрешал.

Скляров, с трудом сдерживая волнение, ответил:

— Я — «Алмаз». Вас понял. Больше для вас ничего не имею. Продолжаю поиск. Прием.

— Я — «Первый». Действуйте строго по плану.

Скляров тяжело вздохнул. И дернуло же его с этим самолетом! Еще подумал адмирал, что он решил похвастаться. Об этом он сказал замполиту, когда тот поднялся на ходовой мостик.

— Ну, скажи, разве мне слава нужна? — Скляров сел в кресло, прикрепленное к палубе. — Да, маху я дал... Ну, ладно, выговор так выговор. Но где искать лодки?.. Сколько их, где они притаились. А может, давно ушли в другой район? Ну, что скажешь, комиссар?

— Я повторяю твои же слова — дал маху, — Леденев устало провел ладонью по лицу. — Торопишься ты, Павел Сергеевич. Ну, сбил самолет, так что сразу звонить в колокола? Ты извини, но это... — Он на секунду умолк, взглянул на Склярова из-под серых, выцветших бровей. — Это бахвальство. Скляров нахмурился.

— Мне и самому все это неприятно... Но ведь не бахвалился я, просто поспешил доложить... Ты же сам знаешь, не бахвал я, гимны в свою честь не пою. Что, может, не так?

Леденев, однако, сказал о другом — о лодках «противника». Их надо упорно искать, а не терзать себя вопросами, где они и почему не дают о себе знать. Лодка в море что игла в стоге сена, не сразу отыщешь.

— Америку открыл! — усмехнулся Скляров.

Но Леденева, казалось, эти слова не удивили, и, как всегда не торопясь, раздумчиво он сказал:

— Я имею в виду терпение, Павел Сергеевич. Сколько раз говорил тебе — не торопись, а ты как тот бегун... Сам знаешь, когда человек торопится, он мало думает, не анализирует события, а прикидывает все в уме, да на глазок...

В таких случаях Скляров обычно не возражал, ибо замполит находил для него такие слова, против которых не попрешь. А тут не сдержался, сердито фыркнул:

— Я-то почему пригласил адмирала на связь? Думаешь, меня этот сбитый самолет воодушевил? Как бы не так! Хотелось узнать про эти самые подводные лодки, но вышла осечка. Ясное дело, глупость сделал, промашку дал, хотя меня этот выговор ничуть не обидел...

— И все же, Павел Сергеевич, в деле не торопись, нам, военным, положено думать... Ну, я пойду к акустикам.

Провожая взглядом коренастую фигуру Леденева, Скляров усмехнулся в душе:

«Тертый калач!..»

Евгений Антонович Савчук проснулся рано. Осторожно, чтобы не разбудить жену, на цыпочках прошел на кухню. За окном висели черные, тяжелые тучи. Лил густой дождь, и вода в лужах пузырилась. На березе, росшей у дома, нахохлившись, чирикали воробьи.

Он налил стакан кефиру, выпил. Из комнаты донеслись шаги, и на кухне появилась жена.

— Рано встала, Машенька, — сказал он. — Поспала бы еще. Ведь только шестой час.

— Нужно пораньше в клинику. Сложная операция... Кстати, когда ты едешь на Север?

— Скоро... Уже скоро...

Командировки у мужа были частыми, особенно в последние годы. Неделями он не бывает дома. А то вдруг улетит срочно, в ночь. Так и под Новый год было. Нарядили елку, она поехала за внуком, а вернулась — на столе записка:

— А Юля Журавлева все там же, на Севере? — вдруг спросила жена.

Савчук засмеялся:

— Не ревнуешь ли? Эх, Машенька, как порой мы глупы. Да, да, глупы, как пингвины. Впрочем, нет, пингвины вовсе не глупые.

Она насмешливо спросила:

— Ревную? Не смеши меня... А на Север я бы тебя не пустила. Ведь это там был у тебя сердечный приступ? Боюсь за тебя...

Савчук знал, что если она пожалуется адмиралу, то его могут и не пустить. А оружие уже почти готово к испытаниям.

— Переутомился я тогда. — И, ласково тронув ее за плечо, сказал, что будет себя беречь. Ну, а Север его здоровью никогда не вредил. Ведь исходил он на подводной лодке в тех суровых краях тысячи миль. — Север — моя юность, ты это сама знаешь...

— С годами все мы осторожничаем...

...Савчук подошел к окну. Маша, раскрыв зонтик, спешила к троллейбусу. Он никогда не переставал восхищаться ее подвижности, энергичности. Все у нее получалось как-то быстро и ловко. Это он заметил еще там, в Мурманске, когда попал в госпиталь — ранило в правую ногу. Боялся, что могут ампутировать. И тогда — прощай, корабль, прощай, море. Помнит еще, Маша сказала ему: «Что, милок, приуныл?» Главный хирург долго и нудно осматривал его и все щупал ногу. Щупал и, глядя сквозь стекла очков, усмехался:

— Так, так, стало быть, отбегался. А что, парень, опять хочешь на корабль?

Страшная догадка словно током пронзила все его существо.

— А что?

— Ишь, любопытный какой. Раз уж сюда попал, молчи. Тут я, доктор Кашуба, хозяин. Не слышал о таком? Теперь будешь знать. Ну, как? — Он стал массировать ногу.

От сильной боли Савчук сцепил зубы, но когда доктор нажал пальцами повыше колена, он вскрикнул:

— Ой, больно!.. Что вы, доктор, у вас есть сердце?

— А вот и нет сердца, — улыбнулся хирург. — Плохи у тебя дела, морячок. Боюсь, ампутировать придется... М-да, может быть гангрена...

Стоявшая рядом Маша молчала, глядя то на Савчука, то на хирурга.

— Да-с, гангрена...

— Виктор Лазаревич, — сказала наконец Маша. — У нас ведь был такой случай, помните? Разрешите мне сделать операцию?

Главный хирург не устоял и в конце концов согласился. Савчук сердечно сказал ей:

— Спасибо вам. А уж если останусь без ноги, не терзайтесь — сам виноват...

Главный хирург прошелся по палате, о чем-то размышляя, потом вдруг спросил:

— Морячок, у тебя есть кто из близких?

Савчук задумался, брови нахмурил, и не хотелось ему говорить о своей невесте, да надо, может быть, она приедет сюда, и ему будет легче. Да, конечно же, с ней ему будет легче.

— Есть, доктор. Юля, невеста моя. Она тут неподалеку, в Полярном.

— Она сможет сюда приехать?

— Конечно! — глаза у Савчука загорелись. — Как только узнает, что я ранен, сразу же приедет. Я напишу ей. Написать?

— Да. И немедленно...

Дней через пять в госпиталь пришел ответ:

Савчуку до слез было обидно; уехала, даже не подождала, когда он вернется с моря. А ведь говорила ему, что любит...

Савчук до крови закусил губы, едва сдерживая слезы.

Главный хирург сделал операцию сам. Савчук лежал в отдельной палате, и Маша после дежурства часами просиживала у него. Иногда приносила что-нибудь вкусное:

— Ешь, набирайся сил, а то на лодку слабых не берут.

Однажды, когда на дворе металась пурга, она принесла ему букет хризантем.

— Генерал прилетел из Москвы, цветы преподнес. Пусть у тебя стоят.

На другой день она не пришла к нему. Не пришла и на третий день. Савчук не выдержал, спросил у сестры, где Маша. Та сказала, что уехала в Москву.

— Зачем?

— А ты спроси у начальника. Он ее посылал — ему и знать, зачем. С генералом улетела...