Даже и не глядя на форты, она видела их внутренним взором, в подробностях, мысленно прохаживаясь по любому из них, берег, сухая трава, стены, катакомбы, бойницы, безымянные форты Северной цепи с именованным четвертым — Зверевом, форты Котлина — Риф, Шанц, Константин, Петр I, — находящиеся севернее северных Обручев и Тотлебен, южные береговые Серая Лошадь и Красная Горка, принадлежащие Южной цепи Александр I — Чумный, — Павел, Милютин. На северных батареях, вернее, на том, что от них осталось, лежала дамба. На некоторых маленьких фортециях в 50-е годы находились секретные лаборатории, испытывались пирогели, разновидность напалма. Закрыв глаза, Катриона оказывалась в казематах, где стояли сталактиты из кирпича, плавившегося под действием пирогелей и стекавшего с потолка.

По свободной воде проплыл перед Катрионой призрак царской яхты «Полярная звезда», после революции ушедшей вместе с командой в Финляндию; в послевоенный год «Полярную звезду» пригнали в СССР, и царская яхта служила мишенью для флотских стрельб на Балтике.

Она не понимала: что это нашло на нее в последние два дня? Несчастной любви не наблюдалось, особых желаний, которым могло бы служить препятствием безденежье, не имелось, дамские недомогания прошли, погода крымская. Она провела ребром ладони по песку, на образовавшейся ровной площадочке влажного эолового песка написала попавшейся под руку тростниковой палочкой: RETRO.

Развернув газету, в которую завернуты были бутерброды с сыром, стала она читать, заедая свой бутерброд (с детства, читая, обожала она что-нибудь жевать; «почему ты такая тощая, буквоедка, прожорливая читательница?»). «В 20-е годы, — читала она статью о городском разбойнике Леньке Пантелееве, — голова этого человека стояла на витрине одного из магазинов на Невском проспекте, чтобы люди не сомневались, что его действительно убили». «Интересно, чем торговал магазин? Надеюсь, не жрачкой». На оборотной стороне газеты попалась ей на глаза концовка абзаца статьи, повествующей о достижениях губернатора Яковлева: «…реконструируется затопленное Собчаком метро…»

Запихнув газету в вязаный сак с длинной веревкой, дабы носить мешок через плечо, она было приготовилась лечь на спину и предаться солнечным ваннам, но тут из-за куста выскочили с криками братья Шлиманы.

Двух погодков девяти и десяти лет, вечно вооруженных саперной и детской лопатками, с видавшими виды рюкзачками за плечами, Шлиманами прозвала именно Катриона, поскольку они постоянно что-нибудь копали. Чутье прирожденных археологов вело их точнехонько на места столетней давности помоек; в чистенько прибранном старом сарае устроили они музей, куда водили только избранных. Чего там только не было! Две целых (о, чудо!) бутылки: рифленая, с круглыми стеклянными наплывами гербов, черно-зеленая из-под вина и маленькая из-под французской eau de toilette (принадлежавшая некогда Ванде Шпергазе); медные с зеленцой, тяжелые пятикопеечные монеты с двуглавыми орлами, маленький лепесток серебряного грошика, сломанный подсвечник, основание керосиновой лампы, уйма великолепных фарфоровых и фаянсовых черепков, неоткрывающийся многолезвийный перочинный нож с черепаховой ручкою, кукольная фарфоровая голова с улыбкой и чахоточным румянцем панночки и так далее, и тому подобное, дары помоечной Трои былой эпохи. «Как вы балуете своих мальчиков! — говорила хозяйка дачи дачнице. — Зачем вы позволяете им собирать и хранить всю эту дрянь?»

— Кто-то два дня спускает пруды! — кричал старший.

— Он разбирает нижнюю перемычку! — вторил младший.

— Он или они!

— Вода уходит!

— Мы хотели его выследить!

— Он неуловим!

— Мы с мамой уже дважды закладывали перемычку снова!

— Папа завтра приедет, он тоже согласен нам помочь!

— Мы думаем, он ходит ночью!

— Мы следили до часа ночи, потом мама загнала нас спать!

— Может, он и флигель поджигал?

Прошлой осенью к вечеру братья, жившие на даче неподалеку от Виллы Рено, прибежали к смотревшей телевизор маменьке, крича, что рядом стреляют, что там гудит и гарью пахнет. Выбежали на улицу, кинулись на шум: флигель горел, стекла лопались с треском, подобным треску пальбы. Мать Шлиманов вызвала пожарных, разворотивших своими ледорубами угол флигеля. В ту же осень внизу у залива сожгли дачу кондитера Беранже (как многие считали — дачу Фаберже). Поговаривали, что новые русские нанимают бомжей для поджога старых домов; участок без дома стоил намного дешевле.

— Может, он этой ночью его опять подожжет, а пруды спустит, чтобы погасить не смогли?

— Успокойтесь, мальчики, я его ночью отслежу.

— А если их там целая гопа? Прошлой осенью не только бомжи по старым заброшенным дачам тусовались, наркоманы тоже.

— И сатанисты с татуировками.

— И уголовники, — добавил старший.

— Ты одна не ходи, убьют.

— Как же одна? Я с собаками.

— Он пруды спускает, березы на берегу четвертого пруда валит, в пруд кидает, портит все.

— Сволочь.

— Отморозок.

— Варвар проклятый.

— Мальчики, договорились: вечером к четвертому пруду не ходите. Мы с тремя овчарками до утра отдежурим, а днем встретимся, расскажу, что видела. Если придет, мои собачки его шуганут, больше не сунется. Вы сегодня копали? — спросила она, чтобы братья успокоились.

С просветлевшими лицами Шлиманы вытащили из рюкзаков по кирпичу начала века, на каждом кирпиче красовалось клеймо с фамилией владельца кирпичного завода. Дав Катрионе полюбоваться кирпичами, старший достал деревянную куклу с кудрями из пакли.

— Странная игрушка.

Деревянную куклу делали немецкие военнопленные, строившие в погранзоне дома, для дочери командовавшего ими майора. «Киндер, киндер!» — приговаривали немцы, а трехлетняя Майорова дочурка била куклу головой об стенку, повторяя: «Гитлер капут!» Немцы смеялись.

Наконец младший достал последний трофей — погнутую со вмятинами древнюю юлу, которая, как ни странно, запускалась и пела. Старший принес из полуразрушенного домика спасателей кусок фанеры и запустил выводящую один звенящий томительный звук игрушку. В молчании слушали они втроем голос волчка.

Вечером, когда стемнело, Катриона надела прорезиненный черный комбинезон, привезенный матерью из Германии.

— Что это ты так вырядилась? — спросил отец. Катриона надвинула на лоб джинсовую панаму.

— Погуляем подольше. По болотцам. Меня не ждите, ложитесь, я взяла ключ. Собаки трепетали, натягивали сворки. Калитка брякнула.

— Мать, найди ты ей жениха, — сказал отец.

— Женихов у нее полно, выбрать не может.

— Для чего плащ-палатку взяла? Может, у нее свидание в лесочке?

— Теперь все иначе, таких свиданий не бывает.

Катриона лежала на плащ-палатке за кустом неподалеку от последней запруды, над которой когда-то красовалась киношная бутафорская арка с солнечными часами. Собаки лежали рядом после двух команд молодой хозяйки: «Рядом!» и «Лежать!» Одна глухо зарычала, Катриона дала ей кулачком в лоб: «Тихо!» Но и собаки, и хозяйка уже слышали шаги.

Начинало светать, маячил огромный полнолунный диск, нитонисёшный неурочный час, ни одной машины на шоссе, никаких голосов с пляжа или с горы, только тихий ручейный плеск.

Человек шел тяжело, хрупая по веткам бурелома, бормоча под нос, иногда останавливаясь побулькать. «Из горла пьет. Если пьет, значит, не наркоман. Уже легче. Только бы собачки не переборщили, они пьяных не любят. Пьет, идет один: удача. Ну, давай разбирай перемычку, придурок, поймаю с поличным».

Подкупленный бомж, допив, зашвырнул бутылку в чащу, обращенную к заливу, снял с плеча сумку на веревке, подобную сумке Катрионы, только замусоленную, достал ломик, залез («резиновые сапоги рыбацкие, скотина, надел загодя») в воду и принялся выворачивать камни.

Катриона подняла овчарок, вышла из-за куста и, наставив на бродягу газовый пистолет, произнесла с интонацией Никиты:

— Ломик ко мне под ноги, руки вверх. Не дури, собаками затравлю.

Ломик, зазвенев, свалился в воду, бомж выпрямился с каменюкой в руке.