— Ого! — воскликнул Сталин. Лицо его выразило живейший интерес.

— Первое, — начал Ежов, — Тухачевский вчера вечером был арестован вместе с одной студенткой, приятельницей того террориста, который в тебя нацеливался бомбу бросить.

— Он, маршал, со студенткой?

— Вот, вот. И в костюме заправского рабочего. Я его сам в комендатуре освободил. Оказывается, он и главного террориста лично знал!

— Так, так… А девушка?

— Маршал за нее очень просил и ручался. Ну, чтобы не вызывать в нем подозрений, я допросил девушку и выяснил, что она действительно к заговору никакого отношения не имеет. Я ее отправил к Тухачевскому. Тот почему-то об этом очень просил.

Сталин задумчиво покачал головой и молча стал набивать трубку. — Ну?

— Второе: оказалось, что маршал частенько проводит время в компании молодежи, переодетый рабочим. Возит на эти дела его старый шофер Павлов, беспартийный, старый солдат. От наших поручений давно уже отмахивался. И похоже на то, что нередко маршал по таким делам разъезжает.

Ежов замолчал и вопросительно взглянул на Сталина, ожидая реплики. Но тот молчал, нахмурив низкий лоб и опустив глаза.

— Третье: этой ночью мы подсунули Тухачевскому красивую девочку из нашего кабаре. Правда, она засыпалась и маршал ее накрыл при исполнении, так сказать, «служебных обязанностей». Но все же она дала любопытную сводку: маршал во сне (а он сильно выпивший и взволнованный был) бормотал что-то много о России, Кремле, Родине, ну и прочих таких идеологических херовинах. А на письменном столе она видела какие-то записи. По памяти восстановила эти заметки и я переслал их в шифровальную, но фамилии там были известные: Уборевич, Корк, Путна и другие… Я тебе принесу все эти данные, когда они из шифра вернутся… Теперь четвертое: после ареста этой моей сексотки, — Тухачевский мне же ее и прислал! — Ежов хихикнул, — примчался маршал ко мне с форменным скандалом: почему такое за ним, мол, слежка? Моему помощнику Мейснеру в морду дал и обещал на ЦК вопрос поднять, если я его не вышибу. А Мейснер — молодчага — догадался: все на себя принял, меня в сторону отвел.

— Вышибить? А почему это?

— А эта, хи-хи-хи… «по его мнению, слежка унижает честь старого партийца… Но взволнован наш маршал был до последней степени. Даже удивительно было и… странно… Странненько.

Сталин задумался: двойная жизнь советского маршала, его связь с молодежью, среди которой оказались даже террористы и, наконец, его нервность при раскрытом случае слежки за ним, — все это давало много поводов для размышлений. Несколько минут он молчал. Ежов сидел неподвижно и ждал решений диктатора.

— Н-да, — нарушил тот, наконец, напряженное молчание. — Действительно странно… Жаль, что твоя, как ты говоришь, девочка вскрыта. Но, говорят, только Папа римский не ошибается… Да… А мы вот что, товарищ, сделаем: слежку ты продолжай, только половчее. Мейснера награди за догадливость и переведи в другое место, чтобы маршал наш не волновался… А самому ему мы сделаем, так сказать, генеральную проверку или, проще выражаясь, серьезную провокацию. Тут как раз иностранные генеральные штабы давно уже меня просят кого-нибудь к ним прислать для связи и технических переговоров. Наш маршал недавно уже ездил в Лондон, на похороны короля. Ну, вот я думаю его еще раз послать и в Англию, и во Францию, и в Германию. Если у него в черепе нет скверных мыслей — ну, что ж — тем лучше. Пока он нам человек нужный. А если… Понимаешь? Ежов скупо усмехнулся.

— Добре… А там, за границей, как с маршалом-то?

— Дай директивы всем своим резидентам подготовить все, что нужно, для обстоятельной слежки за маршалом. В каком направлении — сам понимаешь. И не без маленьких провокаций. Потому что после его возвращения я должен решить, как и что… И тогда… Слов нет, ценный он парень, но… незаменимых людей нет.

— Понятно, товарищ Сталин. Все будет сделано.

— И вот еще что, Николай. — Сталин на секунду словно замялся. — Я решил себе еще одного личного секретаря взять.

— К Фотиевой?

— Да… Фотиева пусть остается, — у нее память, как энциклопедия. Да и опыт. Сработался я с ней. А в помощницы ей я хочу дать Розу Каганович. Пусть учится работе… Помогать мне будет… Тем более, что (Сталин помедлил) Аллилуева давно уже отошла от моих личных дел и ей за последнее время что-то сильно нездоровится.

Ясный взгляд Ежова встретился с мрачными глазами грузина. Им немного нужно было, чтобы понять друг друга.

— Да… Печально все это, Николай, но ничего не сделаешь. Старость. Очень боюсь я, что Аллилуева (он не сказал Гжена» и Ежов отметил это) еще чего доброго и скоропостижно помереть может… Сколько у нас за последние годы ценных людей так вот неожиданно умерло!

— Да, — вздохнул Ежов, лицемерно опуская глаза. — И Фрунзе, и Горький, и Дзержинский, и Орджоникидзе, и Куйбышев, и Киров… Судьба!

— Что и говорить, — тяжело вздохнул и Сталин. — Жаль будет, конечно, но хорошо, что дети уже почти взрослые. Так ты того, Николай, потолкуй с соответственными докторами, что бы если там что…. Сам понимаешь, — все-таки жена.

Оба собеседника с минуту молчали. Ежов понял намек диктатора, и в его мыслях смерть Аллилуевой сделалась только вопросом техники и времени. КАК — это было уже простой задачей. Если, скажем, в средние века дамам дарили перчатки, отравленные тайным ядом, и они через месяц умирали от какой-то странной болезни, не оставлявшей никаких следов, то в распоряжении врачей НКВД теперь яды были еще более тонкие…

— Хорошо, — просто сказал Ежов. — Заметано. А теперь, Иосиф, позволь мне тебе еще один сюрприз сделать. Сюрпризец!

Сталин скупо усмехнулся.

— Такой же, как вчера в МХАТ'е?

— Да, вроде того. Съездим со мной на минутку в ГУМ[36]. Сталин удивленно поднял брови.

— В ГУМ? Да что ты чудишь, Николай? Что ты там мне продавать хочешь?

— Поедем, — там сам увидишь! Любопытная штучка: этой ночью на крови отыскал. Едем, товарищ Сталин. Не раскаешься. И всего-то дела на 10 минут. А удовольствия получишь — на целый день. У меня все готово. Все готово!

— Сюрприз, говоришь? Ну, едем, чорт с тобой.

Через несколько минут две закрытых машины выехали из Спасских ворот. Одна из них остановилась перед зданием ГУМ'а; другая въехала в ворота. Перед задними дверями, в каком-то пустынном закоулке этого здания-лабиринта, машина остановилась. Сталин и Ежов быстро прошли наверх, мимо каких-то людей в штатском, которым Ежов сделал незаметный знак. По грязной, темной и запущенной лестнице оба поднялись на чердак, заваленный тарой от проданного товара. Там, у небольшого слухового окошка, заставленного разбитыми бочками, Ежов остановился.

— Ну-с, а теперь перед тобой, дорогой мой товарищ Сталин, замечательное театральное представление. Мне так и хочется просить тебя на несколько секунд закрыть глаза. Ну, уж не буду, не буду…

Он откинул в сторону несколько обломков и перед глазами удивленного Сталина открылся большой тяжелый пулемет со вставленной и готовой к действию лентой патронов.

— Ну-с, каков сюрпризец? — торжествующе воскликнул Ежов. — Ты когда-нибудь из пулемета стрелял?

— Нет. А что?

— Наклонись, все-таки, к прицелу и погляди, куда все установлено.

Сталин послушно наклонился к пулемету и нашел прицельную линию. Дуло кровожадной машины было точно направлено на трибуну на мавзолее Ленина, — туда, где в дни парада всегда стоит Сталин со своим окружением.

— Каково? — торжествовал Ежов. — Наведено, как говорится, по ниточке. Патроны разрывные. Я их еще не осматривал, может быть, даже и отравленные… Хорошо сработано? А?

Сталин с нахмуренными бровями поднялся от пулемета.

— Н-да… Как это тебе удалось открыть?

— А я не зря цельную ночку с молодежью провозжался, «перевоспитывал»… Можно сказать, сам весь в кровище измазался. Но зато выудил тебе подарок от советских комсомольцев. Выудил!