Профессор не знал, что до его приезда Сталин категорически запретил Петерсу, коменданту Кремля, смотреть на знатного гостя:

— Ведь ты его до смерти перепугаешь, — смеялся он. Но после осмотра Петерс все же доставил себе удовольствие встретить взгляд немца и испытать силу своих страшных глаз…

Только через несколько секунд Аппингер с трудом оторвал свой взор от немигающих глаз Петерса, опустил в карман часы, несколько растерянно попрощался с Плетневым, молча сел в приготовленную машину и отправился на аэродром.

Уже много недель после, в кругу близких друзей в Вене, рассказывая некоторые подробности своей поездки в Москву, знаменитый профессор, понизив голос, закончил:

— Советской жизни мне не показали, но все, что о ней можно было себе представить, я прекрасно почувствовал, взглянув в глаза того чекиста в Кремле… Вы все. знаете — я старый врач и, как врач, много страшного видал на своем веку. Нервы уже притупились. Но если теперь я ночью, внезапно вздрогнув, просыпаюсь в поту, — это значит, что передо мной опять мелькнули ТЕ страшные глаза…

Директор МХАТ, знаменитый артист Станиславский, крупный старик с львиной гривой седых волос, был в очень плохом настроении. Ему только что позвонили из секретариата НКВД и предупредили, что сейчас в театр явятся двое рабочих, которых НКВД просит всюду пропустить под видом инспекторов пожарной охраны. Попытки Станиславского выяснить причину и цели такого распоряжения остались безрезультатными. Ему ответили коротко и категорически — «в порядке боевого политического задания». Спорить не приходилось. Поэтому, когда к нему в кабинет явилось двое молодых людей, одетых в форму пожарных техников, он молча выдал им пропуска в здание театра и только после того, как за ними закрылась дверь, пожал плечами. Можно было догадаться, что именно сегодня, перед премьерой пьесы «Дни Турбиных», НКВД хочет что-то проверить или в чем-то удостовериться. А может быть и что-то подготовить…

Инспекторы пожарной охраны, пользуясь тем, что днем в театре уже не было репетиций, а возились только декораторы и монтеры сцены, начали систематический обход всех помещений. Оба они надели на правые руки какие-то странные черные перчатки и стали тщательно ощупывать все щели и закоулки, в первую очередь главных лож. При этом осмотре они все время поглядывали на часы-браслеты, прикрепленные на обычном месте — кисти левой руки. Долгое время они молча осматривали закоулок, пока один из них, наконец, не издал восклицания, глядя на свои часы. Другой мигом присоединился к товарищу и оба они, глядя пристально на стрелки, стали протягивать свои руки во все углы одной из лож. Наконец, один из инспекторов с торжеством вытащил из-под ковра в углу какой-то сверток. В нем оказалась завернутая в бумагу пачка гвоздей. Находка была небрежно брошена на старое место и осмотр продолжался.

«Пожарные инспекторы» были сотрудниками НКВД по отделу охраны вождей. Оба были снабжены новыми, только что усовершенствованными приборами, позволявшими открывать присутствие металлических предметов путем особого рода уловителей. Черная перчатка на правой руке была снабжена тонкой сетью особых металлических электродов. Портативные батареи были размещены незаметно в разных карманах. На левой руке у каждого не часы, а прибор, определяющий близость металла. Сложный аппарат, устроенный на принципе использования электромагнитных излучений и отталкиваний, позволял фиксировать путем колебания стрелки близость и направление металлических вещей. Именно таким способом можно было обнаружить спрятанное, где угодно, оружие, бомбу, адскую машину и даже кинжал. Правая рука такого «инспектора» могла без всякого подозрения, как своеобразная антенна, приблизиться к подозрительному месту или человеку, а предательская стрелка на левой руке отмечала наличие, близость, направление и даже величину металлического предмета.

Долго и кропотливо шел осмотр. Особенно внимательно проверили инспекторы закрытые директорские ложи и затем перешли на сцену. Там их внимание сразу же привлек один энергичный молодой декоратор, который, проходя, мимо, неизменно вызывал резкое отклонение стрелок. Один из инспекторов остался наблюдать за этим декоратором, а другой продолжал осмотр. Через полчаса наблюдатель с недовольным лицом подошел к своему товарищу. — Ну, что там?

— Ерунда, — тихо ответил тот. — Щипцы и молоток…

Осмотр продолжался с прежней тщательностью. Долгое время сотрудники НКВД «открывали» то болты, то блоки, то металлические инструменты. Наконец, около какой-то узкой щели за кулисами, стрелка одного из приборов резко дернулась. Оба инспектора стали медленно поворачиваться, определяя, как компасом, местонахождение таинственного металлического предмета, «встревожившего» стрелки. Наконец, направление было точно выяснено, один из инспекторов на животе подполз под кучу старых декораций и вытащил оттуда какой-то ящичек, завернутый в промасленную бумагу. Обе стрелки, уже не дрожа, показали направление к ящику

Когда инспекторы осторожно развернули бумагу и открыли крышку ящика — оба они чуть побледнели и многозначительно переглянулись: в ящике лежали две тяжелых ручных гранаты…

Слава МХАТ'а — Московского художественного театра — гремела по всему миру задолго до революции. Он был «новым словом» в деле искусства, и много иностранцев приезжало со всех концов мира, чтобы, даже не понимая ни слова по-русски, присутствовать на спектаклях, изумительных по постановке, естественности игры и высокой художественности исполнения. МХАТ был единственным в мире театром, где артисты играли без суфлера и где, чтобы не портить цельности впечатления, аплодисменты были абсолютно запрещены.

После революции, названный «Московским художественным академическим театром имени Максима Горького», МХАТ был вынужден пойти на уступки в выборе репертуара и стал ставить революционную халтуру: «Бронепоезд 614», «Призрак бродит по Европе», «Как закалялась сталь» и пр. Только иногда удавалось поставить что-либо из классического репертуара, но потом нажим сверху опять снижал знаменитый театр с высот служения искусству на службу злободневной политической пропаганде.

…Вышедший в Москве, в конце НЭП'а, когда условия цензуры были немного ослаблены, роман Булгакова «Дни Турбиных» — история последних дней гетманского Киева в 1918 году — произвел большое впечатление простой живостью и «человечностью» своего стиля. Среди казенных энтузиастически-советских «ура-романов» «Дни Турбиных» были каким-то свежим и светлым пятном на сером фоне советской литературы. Переделку романа в пьесу и постановку ее в МХАТ'е все приветствовали с энтузиазмом. Вот почему скромный зал МХАТ'а в Пролетарском (бывшем Камергерском) переулке на премьере был переполнен, и даже сам «вождь всех народов мира» решил удостоить пьесу своим посещением…

Во всех больших театрах Москвы для Сталина была перестроена специальная ложа, совершенно закрытая со стороны зала и открытая только в сторону сцены. Кроме всяких сигнализаций и особой охраны, над бронированным барьером ложи было устроено специальное приспособление — тонкая стальная штора, мгновенно закрывавшая ложу в случае тревоги. К ложе вел совершенно отдельный ход…

Когда, при полном и настороженном молчании зрителей, ушел в сторону скромный занавес с серой чайкой — эмблемой Художественного театра — все очутились в атмосфере 1918 года, в «том» Киеве, бурлящем, путанном и полном напряжения. Первый же акт пьесы — жизнь белого артиллерийского дивизиона, сразу же поразил зрителей естественностью игры и правдивостью типов. Белые офицеры не были, как это полагалось по советским пьесам, дикими, пьяными, злобными зверями, такими же людьми, как и все остальные, с их страстями, трагедиями, слабостями, радостями и сомнениями. Зрителям перестало казаться, что перед ними игра на сцене. Рампа словно перестала существовать и перед глазами. проходила настоящая живая жизнь, наблюдаемая сбоку незаметным глазом. Силою таланта артистов все чудом были перенесены в Киев того времени — с немцами, гетманом Скоропадским, белыми армиями и надвигающимися красными и петлюровскими войсками. И стала так понятна душевная растерянность этих офицеров, привыкших не думать о политике, а только исполнять распоряжения начальства. Но на этот раз и само военное начальство не знало, что делать. И над совестью каждого повис тягостный вопрос: за что драться, кого, собственно, защищать и за кого отдавать и свои жизни, и жизни той горячей молодежи, которая шла записываться в артиллерийский дивизион добровольцами?..