Сталин был одним из немногих, от кого скрыли подмену…

Вернувшись к себе, диктатор опять заперся в своей комнатке и снова стал перебирать шансы «за» и «против»… На душе у него было неспокойно. Он знал, что стоит только показать Тухачевскому, что он готовит свой контрудар, как тот бросится в атаку. Поэтому Сталину нельзя было ни усилить охрану Кремля, ни вызвать в Москву новые дивизии НКВД. Малейшее подозрение, — и Тухачевский подаст сигнал к взрыву..

Знакомой мучительной болью сжалось усталое сердце. Опять тянущая боль поползла в левое плечо. Казалось, что, вот-вот усталое больное сердце перестанет биться. Но Сталин сжал зубы и заставил себя ровно и спокойно дышать. «Я не имею права теперь умирать, — свирепо сказал он сам себе. — Сперва нужно справиться с врагами»!..

Через несколько минут стало легче. Диктатор обтер платком потный лоб, дрожащими руками поднес к черным усам стакан вина и решительно встал. Еще несколько минут спустя он был в небольшой комнатке со стальными стенами. Запершись в ней, достал какие-то ключи и раскрыл дверцу большого стального шкафа. Там на полке, ясно освещенная лампой, стояла большая стеклянная банка, наполненная прозрачной жидкостью. В банке лежала человеческая голова…

В 1918 году отрекшийся Император, отказавшись бежать и покинуть свою страну, помещался под охраной в маленьком домике в Екатеринбурге, городке на стыке Урала и Сибири. Именно там 17 июля, ночью, его с семьей — царицей, больным маленьким сыном, четырьмя дочерьми, врачом и сопровождавшими его в беде друзьями, — заставили спуститься в подвал, зверски без суда расстреляли и добили штыками. Потом трупы были вывезены в глухой лес, разрублены на куски, облиты бензином и сожжены. Останки казненных сбросили в запущенную шахту и завалили землей.

Но отрубленная голова последнего Императора-Мученика была отправлена в Москву, как доказательство произведенной «казни» и, может быть, для предотвращения попыток самозванства, что не раз случалось в истории России. Ленин, человек, подвергшийся влиянию европейской культуры, с отвращением отказался от осмотра мертвой головы. Но Сталин, не знавший человеческих чувств, в дни тревог, когда его судьба ставилась на карту, любил приходить в стальную комнатку и с нехорошей торжествующей усмешкой смотреть в мертвые открытые глаза. «Державный хозяин Земли Русской», последний Император России, тот, кто когда-то послал Сталина на каторгу, был теперь вот тут, перед глазами революционера, неподвижным, беспомощным и униженным. Много уже врагов Сталина лежало мертвыми в земле, и злобное жестокое сердце диктатора как-то освежалось, омолаживалось, ободрялось при взгляде на голову мертвого повелителя.

— Так будет со всеми, кто против меня, — шептал он. — Где теперь твоя слава и власть? Что думал ты двадцать лет тому назад?..

Он насмешливо пустил струю табачного дыма в лицо мертвого Императора и зловеще улыбнулся. Ему захотелось, чтобы и красивая, породистая голова маршала Тухачевского уже была тут же. Пусть даже с куском лба, вырванным пулей. Ведь «труп врага всегда хорошо пахнет» и… выглядит…

— Правда, Николашка? — беззвучно спросил он и вдруг вздрогнул: ему показалось, что тусклые глаза на печальном, благородном лице со спутанной, залитой чем-то темным бородой, вдруг оживились какой-то мыслью, каким-то немым упреком.

Стальной человек дрогнувшей рукой захлопнул шкаф и неверными шагами, оглядываясь, поспешно вышел из таинственной комнатки.

Вряд ли кто-нибудь в СССР думал, что день отлета северной экспедиции был последним днем, когда Тухачевский чувствовал себя во всем ореоле славы и власти. Казалось, что известие об аресте Путны стало каким-то переломным пунктом в судьбе маршала. Трудное историческое решение, принятое командармами в автомобиле на проселке — ждать, сжав зубы, выгодного момента для контрудара, для того, чтобы не ослабить Россию перед лицом грозных врагов, — сразу связало руки активности молодых сил армии. А давление НКВД, тонкие сети, которыми начал опутывать Тухачевского и его друзей Ежов, стали замечаться все больше.

Первым исчез Смутный. Исчез так просто и незаметно, как могут исчезать люди только в СССР. Ни Тухачевский, ни никто другой не могли добиться, куда девался личный адъютант замнаркома обороны. На настойчивые запросы Ежову о судьбе Смутного, тот делал озабоченное и огорченное лицо и уверял маршала, что даже маленьких следов найти пока не удается. Вся милиция и НКВД поставлены на ноги, но — увы! — тщетно.

— Знаешь что, Михаил, — таинственно снижая голос, говорил Ежов и в глубине его черных глазок мелькали насмешливые огоньки. — Я боюсь, — уж не фашистская ли разведка затащила Смутного в какую-нибудь ловушку? Не давал ли ты ему каких-либо секретных заданий по линии военной? Интересных для фашистов бумаг или материалов у него не было? Или твоих лично?

Несмотря на все уверения Ежова, Тухачевский прекрасно понимал, что тут без НКВД никак не обошлось. Смутный был доверенным лицом маршала и вся эта цепь первых трагических звеньев событий — старый проверенный шофер Павлов, военный атташе в Лондоне Путна и адъютант маршала Смутный, — все это были плохие признаки надвигающейся вражеской атаки. Люди исчезали и о них все молчали, словно их никогда и не существовало. В процессе своей дальнейшей работы Тухачевский стал замечать, как его постепенно изолируют от реальной связи с армией. Мало-помалу, ближайшие сотрудники маршала искусственным путем отдалялись от него все больше. Незаметно, один за другим, они получали от Ворошилова какие-то срочные служебные командировки, уезжали или переводились на другие посты. Все труднее становилось вызвать к себе в Москву Уборевича, Якира или Примакова. Ворошилов на заседании Реввоенсовета поднял, опираясь на решение политбюро, вопрос о создании в военных округах «реввоенсоветов для помощи командующим». Это, конечно, бесспорно обозначало резкое ограничение власти командующих округами (в военное время — командующих армиями), большинство которых было сторонниками Тухачевского на пути к усилению мощи армии, отмежеванию ее жизни от внутриполитического положения страны и росту ее самостоятельности.

Вслед за усилением политического контроля, Ворошилов стал вести постепенно и настойчиво перемещение войсковых частей, так что в Москве скоро собрали полки каких-то очень отдаленных военных округов СССР, для которых имя и личность Тухачевского не были так близки. Власть и возможность действия медленно уплывали из рук маршала. Как умный и видавший всякие виды советский «старожил», Тухачевский прекрасно понимал, что вся эта сеть паутины плетется вокруг него, но, связанный решением пока не прибегать к революционным действиям, он молчал и не отвечал никакими контрударами, в то же время понимая, как опытный стратег, что почву постепенно выбивают из-под его ног. Как боксеру для хорошего удара нужен крепкий пол и хороший упор, так и для политического удара надо было на кого-то и на что-то опираться. Нужно было иметь или товарищей, или организацию. Между тем, нити связи между ним и его старыми соратниками тщательно обрезывались, а об организации теперь нельзя было и думать. Пытаясь бороться за своих сотрудников, он неизменно проигрывал — право перемещений высшего командного состава принадлежало, прежде всего, Ворошилову: армия есть армия. Нарком обороны мог согласовывать свои действия со своими помощниками и заместителями, но мог все сделать и помимо их… А Ворошилов получал соответственные указания от самого Сталина.

Нововведенные военные советы в округах сразу же резко стали в оппозицию к командующим — тем молодым выдающимся командармам, которых с такой любовью и вниманием подбирал и воспитывал Тухачевский. Уже одно то, что приказ командующего округом не был действительным без скрепления его подписями двух членов военсовета, по существу ограничивало возможности распоряжения военной силой для сопротивления аппарату НКВД. Принцип коллективного командования, который так давно и решительно был истреблен в Красной армии Тухачевским, ввели опять. На заседании Реввоенсовета даже Гамарник, — умный, но слабохарактерный, — которого увлекли идеи Тухачевского о техническом и духовном усилении армии, пытался, к удивлению Ворошилова, возражать, но перед авторитетом политбюро вынужден был замолчать. Тухачевский был достаточно умен, чтобы промолчать. Он с болью и горечью замечал: как в свое время был заранее изолирован и обезоружен Ягода, так точно и он постепенно лишается возможности владеть подобранным им военным аппаратом и постепенно около него образовывается искусственная пустота.