— В мире медицины нет «приказаний свыше», — высокомерно оборвал чиновника знаменитый немец. — Есть только научная целесообразность. Качество осмотра и свежесть нервов врача важнее всяких «приказаний свыше».
Плетнев наклонил голову, чтобы скрыть в седеющей бороде улыбку.
— Все это в так называемом у нас «буржуазном мире»… А здесь — все иначе. Я очень прошу вас, коллега, не нервничать и следовать распоряжениям. Мы ведь эти распоряжения не сами выдумали. Мы тоже обязаны им следовать.
Немец, возмущенно дернув узкими плечами, ворча последовал за ним через коридор в другую комнату. При появлении в дверях профессора, сидевший там человек поднялся. Аппингер с удивлением узнал в нем… Сталина.
— Позвольте, — повернулся он к своим спутникам. — Но ведь этого господина я только что осматривал?
— Простите, профессор, — спокойно, с чуть заметной усмешкой склонился к нему чиновник. — Вы обязались не задавать вопросов, не имеющих отношения непосредственно к болезням. Это — «пациент номер 2»…
Профессор качнул головой с видом недоумения и негодования, и взялся за свой фонендоскоп. На этот раз его осмотр был много длительнее и внимательней. Аритмии в биениях сердца, глухие шумы и анормальности в размерах, видимо, заинтересовали его. Невнятно разговаривая сам с собой, кардиолог задал несколько коротких вопросов и решительно повернулся к Плетневу.
— Этот пациент в плохом состоянии. Миокардит и невроз. Совершенно очевидно отравление ядами — наркотиками. Никотин, алкоголь, кокаин, героин. Начинающееся ожирение сердца на почве недостатка движения…
Плетнев молча показал ему на стол с бумагой. Немец написал несколько страниц своим неразборчивым почерком и поднялся.
— Еще кто-нибудь? — лаконически спросил он.
— Да, пожалуйста, профессор. Еще трое. Сюда вот.
Немец послушно направился за своими спутниками, но когда в следующей комнате перед ним снова поднялся новый Сталин, он с раздражением обернулся.
— Да что же это, в самом деле, коллега? Я ведь не мальчик, чтобы со мной всякие мистификации производить. Тут театр, что ли? То вы мне почти здоровых людей показываете, то какой-то паноптикум из одних и тех же двойников!.. Я отказываюсь в таких условиях от осмотра!
— Это — «пациент номер 3», — учтиво склонился к разъяренному маленькому профессору изящный чиновник. — Очень прошу вас, герр профессор, не нервничать. Смею вас уверить, что никакой насмешки и театральности во всем этом нет. Таковы политические требования данного положения.
Слова «политические требования» прозвучали так веско и серьезно, что профессор, — злобно взглянув на холодное лицо чиновника и уловив призыв к терпению в глазах Плетнева, взялся за свои инструменты. Прислушавшись к первым же звукам сердца «пациента номер 3», профессор сразу же забыл свое недовольство. Тут перед ним была несомненно тяжелая болезнь. Звуки биения сердца были глухими, словно клапаны сердечного насоса заржавели и погнулись. В стуках сердечной машины не было признаков какой-либо ясной поломки или дефекта, но, очевидно, что вся она до крайности изношена и уже негодна для больших напряжений. Исследование кровяного давления, рентген, функциональная проба с несомненностью определили бесспорную картину тяжелой хронической болезни.
— …Н-да, — протянул он, поворачиваясь к Плетневу и говоря пониженным тоном. — Тут клиническая картина angina pectoris («грудной жабы»), резкого артериосклероза и слабости сердца. Какова профессия пациента?
— Мне запрещено ответить на этот вопрос, коллега.
Немецкий профессор с недоумением посмотрел на лицо русского ученого, хотел сказать что-то резкое, но удержался и только пожал плечами. Получив ответы о питании, отдыхе, курении, вине, возрасте и образе жизни этого «пациента номер 3», Аппингер стал догадываться, что, по всей вероятности, именно этот Сталин и есть настоящий. Но он ничем не показал своей догадки, спросил Плетнева о прошлом пациента, еще раз тщательно с помощью своих хитроумных замысловатых приборов выслушал сердце, тщательно с лупой в руках, сняв громадные очки, осмотрел рентгеновские снимки и молча сел за стол. На этот раз его диагноз был длинен и полон подробностей. Все трое — уже одевшийся пациент, Плетнев и чиновник, молча стояли сбоку, стараясь не мешать знаменитости в его мыслях.
А тот, то опять снимал свои очки, потирал высокий лысый лоб, то снова задумывался. Когда он взялся за ручку, Плетнев, незаметно приблизившись, стал читать своими дальнозоркими старческими глазами строчки, потянувшиеся из-под пера знаменитости. Повинуясь сердитому взгляду «пациента номер 3», чиновник бросил на русского ученого угрожающий взгляд и даже пытался за рукав оттянуть его от стола. Но тот сделал вид, что не понял.
Медицинские фразы, перемешанные с латинскими терминами, лились и лились из-под пера. Но вот появилось слово: «прогноз»[33] и Плетнев еще ближе наклонился над венским коллегой.
«В данном возрасте и при данном нервном состоянии больного болезнь неизлечима и медленно, но неизбежно, будет прогрессировать. „Exitus laetalis“[34] возможен в любой момент, но может быть также отсроченным на многие годы. Пациент может умереть внезапно от паралича сердечной мышцы или от кровоизлияния в мозг. Возможны также тромбозы в других ветвях сосудистой системы. Решающую роль могут играть внешние обстоятельства — жизненные удачи или неудачи, внутренние потрясения, повышение нервного напряжения и пр.»
Написав еще несколько фраз относительно общей линии в лечении, профессор встал и, кивнув головой интересному с точки зрения врача пациенту, пошел к двери.
— К номеру 4? — коротко спросил он.
Слабая усмешка поползла по тонкому лицу чиновника.
— Именно, профессор. Вот сюда, битте! — ответил он, бережно складывая и пряча в портфель подписанный диагноз. В этот момент пациент кивнул ему головой.
— Когда то, что профессор этот намарал, будет переведено — немедленно принесите мне. Если какая-нибудь живая душа, кроме вас, увидит эти бумаги… То… Понимаете?
— Понимаю, товарищ… пациент, — почтительно ответил чиновник.
Вслушивавшийся в интонации незнакомых русских слов, профессор улыбнулся и уже в благодушном настроении прошел в другую комнату. Там, при виде поднявшегося ему навстречу нового Сталина, он даже не удивился. Но на «номер 4» ушло только несколько минут.
— «Запив» (здоров), — коротко бросил он Плетневу и, как выдрессированное животное, послушно пошел дальше. Последний пациент опять вызвал его врачебный интерес. У него оказался порок сердца в достаточно опасной форме. Профессору доставило особое удовольствие разобраться в тонкой путанице шипящих, глухих звуков сердечных клапанов и потоков струящейся внутри, за покровом из кожи, мышц и костей, крови. Как хороший шахматист перед запутанным положением на доске, профессор ясно понял слабые и сильные стороны сложного процесса, совершающегося в грудной клетке «пациента номер 5». С видимым удовольствием специалиста, разобравшегося в трудном положении, он написал свой очередной диагноз и вопросительно поглядел на чиновника.
— Теперь все, — с чуть заметной улыбкой ответил тот. Профессор с довольным видом направился обратно по полутемным, низким старинным коридорам Кремля в кабинет коменданта. Там, аккуратно сложив свои инструменты и халат, он надел пиджак и с видимым удовольствием протянул руку за своими часами. Протянул и внезапно остановился. Только теперь его глаза прямо встретились с глазами Петерса и немецкий профессор замер с протянутой за своей луковицей рукой. Невыразительное, бледное лицо коменданта было бы незаметным, если бы на нем не сверкали каким-то мертвым, мрачным светом два бесцветных жестоких глаза под белесоватыми бровями. Эти два каких-то пустых глаза сразу приковали профессора и необъяснимая дрожь пробежала по его телу. Ему показалось, что из этих темных впадин к нему поползла какая-то темная, мрачная жуть, какая-то холодная слизь…
