Колеся по району, Тоня, к своему удивлению, не встретила ни одной свежей войсковой части, только мелкие, разрозненные подразделения, не больше взвода. Местные жители в умело направляемых разговорах также рассказывали, что, как только в стороне Ульянова начались бои, все немцы оставили те деревни и поселки, в которых до того стояли, и были отправлены на передовую. Примерно то же самое девушка почерпнула из болтовни со своими попутчиками немецкими солдатами.
В результате девушка второй раз за лето пришла к твердому и обоснованному мнению, что никаких резервов у немцев в этом районе нет и предпринятое ими наступление, следовательно, является всего лишь еще одним отвлекающим маневром. О чем и доложила Шумавцову, когда вернулась домой.
Алексей уже тоже пришел к тому же выводу, поскольку в эти дни в Людинове ни на железной дороге, ни на большаках не было заметно какого-либо особого оживления.
Золотухину в отряд пошло донесение, что никаких резервов в Жиздринском районе у немцев для наступления нет. Это позволило Красной Армии нанести контрудар наличными силами и восстановить уграченные на время позиции.
В летних боях 1942 года партизаны понесли чувствительные потери не только убитыми и ранеными — несколько человек оказались пропавшими без вести. Так, в отряде ничего не знали о судьбе Сергея Апокина, Михаила Зевакова, Алексея Белова (того самого бывшего председателя Жиздринского горсовета, который был проводником медведевцев при повторном налете на город), еще некоторых бойцов.
По просьбе командования отряда Мария Лясоцкая достала через знакомого в городской управе пропуск на посещение Жиздринского лагеря для военных и гражданских лиц, якобы в поисках пропавшего без вести мужа. Немцы действительно иногда в пропагандистских целях отпускали пленных домой, если, разумеется, те не были командирами, коммунистами или евреями.
Мария Лясоцкая проникла в лагерь, встретила здесь знакомых партизан, в частности, Николая Рыбкина.[23] От них узнала судьбу остальных. Выяснилось, в частности, что Алексей Белов настолько ослаб после ранения, что немцы пристрелили его еще по пути в лагерь.
Пленные партизаны сообщили Лясоцкой для передачи в отряд фамилии нескольких содержащихся в лагере лиц, которые дали согласие сотрудничать с оккупантами, в том числе служить в полиции. Назвали ей и фамилию русского вербовщика, наезжавшего регулярно в лагерь из Людинова.
Прошло всего несколько недель, и, увы, в одном из боев погиб муж Марии Лясоцкой — командир партизанской роты Владимир Саутин, о чем ей сообщил в прочувственном письме командир отряда.
В ответ Мария Михайловна написала:
«…тяжела утрата любимого человека, отца и друга. Но это не только мое личное горе, а горе и моего народа, что каждый день теряет своих родных и близких. Все мои помыслы и стремления остаются с вами — народные мстители, с моей Родиной и коммунистической партией, которой честно служил мой муж — Владимир Саутин. И теперь разрешите мне продолжать его идеи до конца моей жизни.
В городе идут аресты семей патриотов, не знаю, минует ли меня судьба… враг знает про нас, и если что и случится, я буду бороться и там. Жаль, что так мало сделала здесь, но не все от меня зависело. За свое поколение я спокойна… Спасибо вам за моральную поддержку.
19. Х.42. «Непобежденная».
До конца жизни… До него воистину «Непобежденной» Марии Лясоцкой было отмерено всего лишь девятнадцать дней. Это было ее последнее письмо…
Не следует думать на основании вышеизложенных эпизодов, что разведкой занимались только девушки. Ее вели все участники группы и, разумеется, сам Алексей Шумавцов. Просто девушки для ходок за пределы города подходили лучше, чем ребята, — они вызывали меньше подозрений. К тому же все ребята днем были заняты на работе, отлучиться с которой было практически невозможно. Правда, Шумавцов, Толя Апатьев, Георгий Хрычиков в целях проведения разведки использовали свое положение электромонтеров, зачастую работавших на линиях электропередач в разных местах города.
Тем не менее одно чрезвычайно важное задание именно за пределами города выполнил сам Алексей. Этому предшествовала работа с одним из военнопленных, служивших у немцев переводчиком. Таких людей — бывших пленных — в городе на службе у оккупантов в разных ролях, в том числе и в полиции, в Людинове было достаточно много, во всяком случае, не менее сотни, а то и двух. Еще в начале лета Золотухин дал указание привлечь к работе на подполье и разведку одного из них, кто еще не утратил окончательно совесть и желал бы искупить свою вину перед Отечеством.
Рассказывая о партизанском движении и подпольных организациях на оккупированной территории в годы Великой Отечественной войны, невозможно, хотя бы очень сжато, не коснуться проблемы советских пленных. Это горькая тема, и острота ее не притупляется с годами и десятилетиями, потому что трагедия военнопленных коснулась десятка миллионов советских людей, если считать их семьи и потомков.
Ни командир партизанского отряда Золотухин, ни комиссар Суровцев, ни тем более Леша Шумавцов не могли, разумеется, тогда знать, сколько бойцов, командиров и даже генералов Красной Армии были захвачены немцами в плен в первые, самые трагические месяцы войны. Понимали лишь, что много, очень много. Мы и сегодня не знаем их точного числа. По достаточно приблизительным данным, лишь в 1941 году в плену оказались свыше трех миллионов советских военнослужащих, причем, что важно отметить, это были в большинстве своем кадровые командиры и красноармейцы, находящиеся на действительной службе, т. е. обученные, а не попавшие на фронт прямо с призывных пунктов. Шестьсот с лишним тысяч человек было пленено лишь в одном только недоброй памяти окружении четырех советских армий под Вязьмой в октябре сорок первого года.
Даже уверенное в успехе блицкрига немецкое командование оказалось неподготовленным к содержанию такого огромного количества военнопленных. Впрочем, ни в вермахте, ни в высшем руководстве Германии никто и не помышлял, чтобы создать для этих несчастных сколь-либо людские условия содержания.
Мы точно знаем, что на всей оккупированной территории тогдашнего СССР немцы не соорудили ни одного стационарного лагеря для военнопленных, отвечающего нормам международного права, законам ведения войны, в частности, Женевской конвенции 1929 года. Чаще всего немцы просто огораживали колючей проволокой огромный участок пустопорожней земли, сколачивали наспех там несколько бараков, устанавливали по периметру этого участка сторожевые вышки и загоняли туда десятки тысяч людей, многие из которых были ранены, больны, раздеты и разуты. Никакой почти что медицинской помощи, питание — черпак жидкой баланды, кормовая свекла, кусок непропеченного хлеба, наполовину со всякими малосъедобными Примесями. Хорошо, если на территории оказывался колодец или природный источник, а иначе сюда завозили на лошадях в железных бочках из-под бензина тухлую, зацветшую воду, да и той всегда не хватало. Неудивительно, что смертность в этих так называемых лагерях достигала ужасающих размеров. Лишь небольшая часть пленных была вывезена, преимущественно, в первые недели, в Германию в заранее подготовленные лагеря. Из-за болезней, голода, холода, расправ охраны большая часть пленных погибла в первые же месяцы. По официальным немецким данным, до нового, 1942 года дожило лишь около миллиона советских военнопленных из трех, а по некоторым подсчетам, и четырех миллионов.
Чтобы как-то оправдаться в глазах международного общественного мнения за жестокое обращение с советскими пленными, гитлеровское руководство ссылалось на то, что правительство СССР не подписало Женевскую конвенцию 1929 года. На этом основании верховное командование сухопутными силами вермахта 6 августа 1941 года отдало директиву, в которой, в частности, говорилось:
«…Советский Союз не присоединился к соглашению относительно обращения с военнопленными. Вследствие этого мы не обязаны предоставлять советским военнопленным снабжение, которое бы соответствовало этому соглашению как по количеству, так и по качеству».
