На посту министра Шихматов остается недолго (с февраля 1850 г. по весну 1853 г.). Он получил отпуск для заграничного лечения и в мае, в дороге, умер. И Шихматов, и Анненков, при всей их реакционности, враждебности малейшему проявлению либерализма, фигуры гораздо менее яркие, колоритные, чем их предшественники (Уваров, Бутурлин). Они — исполнители, а не «творцы» в насаждении мракобесия. Но «творцов» и не требовалось. Машина была налажена и работала бесперебойно.

Но вернемся к деятельности комитета 2 апреля. В 1849 г. самой серьезной была история петрашевцев. Началась она с издания «Карманного словаря…». Еще в 1845 г. М. В. Петрашевский (М. Буташевич), под псевдонимом Николая Кирилова, напечатал первый выпуск (А-М) «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (250). Словарь предполагался в 4-х выпусках, но вышел лишь первый. На него власти сначала не обратили внимания.13-го ноября 1849 г. (с большим запозданием!) Анненков сообщал Шихматову, что книга случайно дошла до Комитета, который «не мог не признать в ней направления не только двусмысленного, но и прямо предосудительного» (250). В ней усмотрено явное намерение «развивать такие идеи и понятия, которые у нас могли бы повести к одним лишь самым вредным последствиям». В книге много таких слов, которых «самое даже благонамеренное объяснение их значения поведет к толкованиям, вовсе не свойственным образу и духу нашего правления и гражданского устройства». Но и обычным словам, при их толковании, «придан смысл неблагонамеренный» (251). Лемке приводит слова и их объяснения, привлекшие особенное внимание комитета: анализ, синтез, прогресс, идеал, ирония, максимум и др. Не бог весть какая крамола, хотя отзвук идей утопического социализма в словаре явно ощущался. Это стало важным пунктом обвинительного акта в деле петрашевцев (253). Требуется учитывать и обстановку «мрачного семилетия». Сперва «зачинщиков» (в том числе Достоевского) приговорили к смертной казни. В последний момент, уже перед эшафотом, казнь заменили каторгой (Петрашевскому бессрочной). Все непроданные экземпляры «Словаря…» приказано изъять из продажи. Со следующей мотивировкой: хотя книга вышла до событий на Западе, вынудивших правительство усилить бдительность цензурного надзора, но такое сочинение по духу и направлению, всегда и во всякое время, с первого взгляда должно было подлежать запрету; министерству просвещения предложено решить, «можно ли цензора Крылова, имевшего неосторожность или неблагоразумие пропустить подобное сочинение в печать, оставлять в должности цензора». Резолюция царя: «не отбирая экземпляров упомянутого словаря, дабы чрез то не возбудить любопытства, стараться откупить их партикулярным образом» (251). Лишь заступничество Шихматова спасло Крылова от увольнения (Рус. старин.903 У111 с. 420). Давно конфискованный 2-й выпуск был сожжен в феврале 1853 г.

Террор всё усиливается. В 1849 г. Никитенко пишет о «Наставлении…» для воспитанников военно-учебных заведений, составленном. Я. И. Ростовцевым (отнюдь не либералом; в 1825 г. он донес царю о готовящемся заговоре декабристов; в 1835 г. — начальник военно-учебных заведений; позднее, в 1857 г. — член негласного комитета по крестьянской реформе, к которой он относится неблагожелательно). По словам Никитенко, основная мысль «Наставления…» Ростовцева сводится к следующему: мы должны изобрести такую науку, которая бы уживалась с официальной властью, желающей располагать убеждениями и понятиями людей; «Это уже не отрицательное намерение помешать науке посягать на существующий порядок вещей, но положительное усилие сделать из науки именно то, что нам угодно, то есть это чистое отрицание науки, которая потому именно и наука, что не знает других видов, кроме видов и законов человеческого разума» (330).

1850-й год. Дошла очередь и до народа. Проявлена забота о «здоровом» чтении для него. Внимание комитета привлекло 11- е издание «Повести о приключениях английского милорда Георга…» (лубочный текст XVШ в., доживший до XX-го. 97 изданий). Комитет обратил внимание на нескромные, эротические места и сделал вывод: успех подобных изданий свидетельствует о стремлении народа к чтению; министру просвещения предложено представить соображения, «каким образом умножить у нас издание и распространение в простом народе чтение книг, писанных языком, близким к его понятиям и быту и, под оболочкою романического или сказочного интереса, постоянно направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к правительству, государю и порядку». Через месяц Шихматов подал царю пространный доклад по поводу «Георга…», которого министр защищал: подобные книги, иногда греша против приличий и благопристойности, нисколько не опасны; хорошие книги в народном духе «ожидают еще своего Крылова»; выходят отдельные полезные книги, издаваемые министерствами просвещения и государственных имуществ («Русская книга для грамотных людей», «Сельское чтение»). Но всего полезнее, по мнению Шихматова, «было бы для правительства поощрять чтение книг не гражданской, а церковной печати», так как первые, в большинстве, — бесполезное или вредное занятие; а книги духовного содержания — гораздо предпочительнее; надо издавать их и продавать по самой умеренной цене, в большом количестве экземпляров. Министр предлагал передать этот вопрос на обсуждение Синода. Царь одобрил предложение, но предложил выпускать и книги гражданской печати, «занимательного, но безвредного содержания», преимущественно для дворовых людей (256-7).

Одновременно царю подан доклад о мерах «для ограждения России от преобладающего в чужих краях духа времени, враждебного монархическим началам, и от заразы коммунистических мнений, стремящихся к ниспровержению оснований гражданского общества». В этом докладе, помимо прочего, тоже идет речь о книгах для простого народа. Говорится о том, какими они должны быть. Перечисляются причины для их запрещения: 1. ничего неблагонамеренного, неосторожного о православной церкви и правительстве; 2. никаких описаний народных бедствий, нужд; 3. ничего о семейных несогласиях; 4. ничего о крепостных крестьянах, злоупотреблениях помещиков; 5. не пропускать соблазнительные рассказы, неблагопристойные выражения, но допускать грубые, невинные шутки, соответствующие нравам и образу жизни читателей. Получив высочайшее утверждение, это перечисление вошло в общее распоряжение по цензурному ведомству (258).

В мае 1850 г. Шихматов поднял вопрос о цензуре лубочных картинок. В 1851 г. главноуправляющий П отделения императорской канцелярии гр. Блудов ответил, что такие картинки должны проходить на общих основаниях через обычную цензуру. Если там встретится что-либо неблагонамеренное, то полиция, через губернаторов, препровождает такие картинки в министерство внутренних дел, принимающее меры к их уничтожению. Государственный Совет утвердил мнение Блудова. 12 апреля разослано указание о картинках губернаторам. Московский генерал-губернатор, А. А. Закревский, чтобы избежать сложностей, потребовал сдать все медные доски, с которых печатались картинки, велел разрубить их на мелкие куски и вернуть лом типографщикам (261).

В 1850 г. комитет потребовал, чтобы петербургская цензура сообщила, кто автор какой-то гадальной книги и почему он думает, что звезды оказывают влияние на судьбы людей. Цензура ответила, что книгу, вероятно, сотым изданием, выпустил какой-то книгопродавец, а почему он думает о влиянии звезд ей неизвестно (335).

В связи со всем происходящим работы у цензоров становилось всё больше. Они перестали справляться с ней. 15-го апреля 1850 г. всеподданнейший доклад Шихматова: в министерстве просвещения не хватает людей, чтобы осуществлять должный контроль. В качестве выхода Шихматов предлагает утвердить при министерстве «комитет людей истинно способных», из чиновников особых поручений (262).

История с комедией Островского «Свои люди — сочтемся». Напечатанная в журнале «Москвитянин» в марте 1850-го г., она вызвала в Москве значительный шум. Комитет обратил на нее внимание. Особенно не понравился конец (порок не наказан). Доложено царю. Тот согласился с мнением Комитета: «совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить» (262). Об этом сообщено Шихматову. Тот поручил попечителю Московского учебного округа «пригласить к себе автора комедии и вразумить его». Островскому прочитан ряд нравоучений о необходимости противопоставления пороку добродетели, картинам смешного и преступного такие помыслы и деяния, которые возвышают душу. В итоге пояснили, что задача пьес «в утверждении того, столь важного для жизни общественной и частной верования, что злодеяния находят достойную кару еще и на земле». Островский, ошеломленный такой «проработкой», выражает через попечителя благодарность министру просвещения за советы, обещает принять их в соображение в будущих своих произведениях, «если он почувствует себя способным к продолжению начатого им литературного поприща» (262). Только-только начал его, но после вразумлений подумывает о прекращении. В середине 50-х годов, уже после смерти Николая, пьеса вошла в первое двухтомное собрание сочинений Островского, с изменениями по требованию цензуры отдельных сцен, с новым концом: появляется квартальный, сообщающий, что «по предписанию начальства» он должен передать Подхалюзина следственному приставу по делу о скрытии имущества несостоятельного купца Большова. Добродетель торжествует. Порок наказан. Островский чувствует себя, как человек, которому велели бы самому себе отрубить руку или ногу. В этой редакции пьеса была поставлена в первый раз в Петербурге в январе 1861 г. (Александринский театр), а в первоначальном варианте лишь в 1881 г., на частной сцене в Москве.