В праздновании двухсотлетия со дня рождения Пушкина в 1999 году было тоже много бутафории, шелухи, навязчивой показной шумихи, отсутствия хорошего вкуса. Но было и много хорошего, ценного. И сравниться с пушкинскими днями 1937 года по уровню фальсификации оно не могло.

Последние годы царствования Николая I (1848–1855) называют мрачным семилетием или эпохой цензурного террора. Наступлению этой полосы российской истории способствовали и внешние и внутренние события (революционные волнения в Европе, во Франции. «Петрашевцы. Письмо Белинского к Гоголю. Дошло до властей после смерти Белинского. Жандармы сожалели: жаль, что умер; мы бы его сгноили в крепости. Веских оснований для паники у правительства не было. Никакой революционной ситуацией в России и не пахло. Но всё же в 1840-е годы оппозиционные настроения в обществе усилились, журналистика стала „слишком много себе позволять“ и власти всполошились. Даже Уваров в новой ситуации показался слишком либеральным. Исследователь общественного движения в России М. Лемке, говоря об этом периоде, приводит эпиграф из Искандера (Герцена): „Наша литература, от 1848 до 1855 гг., походила на лицо в моцартовой „Волшебной флейте“, которое поет с замком на губах“. Лемке считает указанные годы едва ли не самым тяжелым периодом во всей истории русской журналистики, общественной мысли (185). Правительство сочло необходимым еще более ограничить печать, и без того довольно сильно скованную: «Не было никакого повода опасаться волнений и беспорядков, однако память о катастрофе 1825 г. была еще свежа, а мнения, господствовавшие в некоторых наших литературных кружках, казались органически связанными с крайними учениями французских теоретиков. Поэтому император повелел принять энергичные и решительные меры «против наплыва в Россию разрушительных теорий» (191-2). Поводы, конечно, имелись. Мы уже упоминали о них. Но русское правительство, как всегда, преувеличивало радикальную опасность. И меры против нее приняло с большим перебором. Помимо всех видов цензуры, существовавших ранее, была введена еще одна, неофициальная и негласная, наделенная широчайшими полномочиями и не стесненная в своей деятельности никакими рамками закона. Своего рода «царево око». Как всегда в такие моменты, нашлись добровольцы, сановники, администраторы, призывающие к усилению реакционных мер. Ряд доносов в форме «Записок» царю, другим властным структурам. Не обошлось без личных счетов, различных побудительных причин. Граф. С. Г. Строганов, бывший попечитель Московского учебного округа, отставленный Уваровым, подал на высочайшее имя «Записку» об ужасных идеях, господствующих в литературе, особенно периодической, «благодаря слабости министра и его цензуры» (192). Подобную же «Записку» подал барон М. А. Корф, почувствовав слабость позиции Уварова, желающий занять его место. «Записки» встречены царем с одобрением.

В конце февраля 1848 г. учрежден временный негласный комитет, под председательством морского министра, адмирала кн. А. С. Меншикова (комитет так и называли — Меншиковский). Меншиков — правнук знаменитого петровского вельможи А. Д. Меншикова. О нем отзывались, как об умном человеке, не мракобесном, беспредельно преданном царю, готовым беспрекословно выполнять его волю. Крупная фигура николаевского времени. При Александре прослыл даже вольнодумцем, либералом (он был в числе подписавших в 1821 г. крупных сановников, знатных лиц так называемой «декларации» об освобождении крестьян, принятой Александром неблагосклонно). Вынужденная отставка Меншикова. При Николае оказался вновь в фаворе. Популярен. Репутация острослова; «но из либерала князь сделался ярым сторонником существующих порядков» (195). Некоторый оттенок аристократического вольномыслия XVШ века, но и подчеркнутая верность существующему режиму, императору (даже больной не хотел отказаться от приемов во дворце). Иногда возражал царю, но только наедине. Существовало мнение о нем: «очень хитрый, вежливый человек и, как говорят, малый не промах» (197).

В комитет входили также Д. П. Бутурлин, М. А. Корф, А. Г. Строганов (брат автора «Записки», которого поэтому вводить было неудобно), П. И. Дегай и Л. В. Дубельт. «Цель и значение этого комитета были облечены таинственностью и от этого он казался еще страшнее», — писал в дневнике Никитенко (192). Перед комитетом поставлена задача — ревизия действий министерства просвещения, цензуры, содержания периодики, в первую очередь журнальной. Особенное внимание обращено на «Современник» и «Отечественные записки». Лемке подробно цитирует изложение Корфом этих задач (193-4). Существенную роль в учреждении комитета сыграл А. Ф. Орлов, который после смерти Бенкендорфа в 1844 г. занял его место. Для него, помимо прочего, важно было в такое тревожное время переложить на других хлопотливое дело надзора над печатью (Дубельт помог ему понять это). Орлов сообщает Уварову, что появились сведения «о весьма сомнительном направлении наших журналов» (194); про резолюцию царя об учреждении комитета, которому поручили рассмотреть, «правильно ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне (т. е. царю-ПР), с доказательствами, где какие найдет упущения цензуры и ее начальства (т. е. министерства народного просвещения — ПР), и которые журналы вышли из своей программы» (с.?).

Комитет сразу же начал работать в помещении адмиралтейства, куда вызывались редакторы. Всего заседал он около месяца, но сделал довольно много. Все постановления, мнения комитета докладывались непосредственно царю. Когда тот соглашался, Меншиков сообщал об этом Уварову, как повеление царя, «для немедленного и точного выполнения». Министр уже от своего имени, но точно, оглашал постановления комитета, что скрывало от публики роль и само существование его. Официально о комитете ничего не было известно, хотя слухи о нем ходили.

Комитет сразу же потребовал программы всех журналов, фамилии издателей, редакторов, сотрудников. Первое предложение 7 марта (отражено в распоряжении министра просвещения 12 марта): 1. цензурному начальству созвать всех цензоров, объявить им, что правительство обратило внимание «на предосудительный дух многих статей»; 2. предупредить их, что «за всякое дурное направление статей журналов, хотя бы оно выражалось в косвенных намеках», цензоры, сии статьи пропустившие, подвергнутся строгой ответственности. Главноуправляющему цензуры за упущения строго взыскивать с цензоров. 3. цензоры «не должны пропускать в печать выражений, заключающих намеки на строгости цензуры». 4. запрещено говорить в журналах о содержании, тем более печатать отрывки в подлиннике или в переводе из запрещенных иностранных книг (197-8).