Никитенко, давно знакомый с Лонгиновым, писал по поводу его назначения: «Всеобщее удивление и смех» (217-18). Смех-то был сквозь слезы. В 72 г. цензурные правила становятся более жесткими. Никитенко отмечает в дневнике летом 72 г.: министр просвещения в полной зависимости от Каткова и Леонтьева; «Новый закон о цензуре. Finis печати. Все решается произволом министра внутренних дел< …>При этом законе<…> решительно становятся невозможными в России наука и литература, да правду сказать, давно бы следовало покончить с ними. К чему они нам? Они только сеют разврат и заставляют усомниться в здравомыслии начальства»; общество, не желающее делать ничего разумного и честного, не заслуживает, чтобы с ним поступали честно и разумно (239,244). Никитенко рассказывает о знакомстве у Тютчева с И. С. Аксаковым: поговорили о цензуре, «которая чуть не свирепее, чем в николаевское время»; о слухах, что Толстой, министр просвещения, сошел с ума и считает себя лошадью (запись от 30 августа) (250-55). И далее о Толстом, взявшим на себя роль сыщика, преследующим в печати всякую мысль, несогласную с его представлениями по учебной части; подобным администратором «присваивался прежде титул г а с и т е л е й, теперь их надобно уже назвать с о ж и г а т е л я м и». И еще: «Репрессивные меры по делам печати достигли своего апогея»; резко о русской общественности, которая мирится с таким положением; о холере, оспе, которые продолжают «свирепствовать почти с такой же силою, с какою наши власти свирепствуют против мысли, науки, печати»; на этом поприще особенно отличается Лонгинов (257-9). О злобе властей против всего печатного; не просто «принимаются меры», но принимаются они, особенно Лонгиновым, «с какою-то бешеною яростью».

73 г. В манифесте о смерти великой княгини Елены Павловны написано, что она радела о п о л е з н о м просвещении, «как будто манифест был на цензуре у М. Н. Лонгинова, который, найдя слово п р о с в е щ е н и е слишком либеральным, велел для избежания соблазна прибавить слово п о л е з н о е» (267-68). О том, что Лонгинов — прямой наследник Баркова, отличающемся от него только удесятеренной распущенностью с добавлением кощунства; «И из этой помойной ямы умственного разврата вытащили это нечистое животное, чтоб сделать начальником по делам печати, то есть охранителем умственной чистоты и нравственности русского народа»; почему бы и нет? никого в нашем обществе это не удивляет и не оскорбляет (269-70). О том, что «мы будем долго раболепствовать», потому что развращены, что можем принести в дар Европе только кабаки, деспотизм, чиновничий произвол, великое расположение к воровству (275). В августе 73 г. Никитенко задает себе вопрос: «Нужна ли нам литература?» И отвечает на него так: «Некоторой части общества, может быть, и нужна, но государство полагает, что не имеет в ней никакой надобности»; оно хотело бы иметь литературу, какую нам (Управлению по делам печати-ПР) хочется, значит не иметь никакой (293).

74 г. Дневник Никитенко: Печать преследуется до глупости, из удовольствия делать зло; «И нашли кому поручить власть над ней! Лонгинову!!“ (319). В ноябре про слухи о смене министра просвещения; говорят о какой-то записке, поданной царю А. Л. Потаповым, где идет речь о всеобщем недовольстве классической системой образования, введенной министром; рассказы о молодых людях, которые из-за этой системы не смогли попасть в университет и оказались в числе арестованных заговорщиков; так как министра не любят, таким слухам охотно верят; они оказались вздором, Толстой твердо сидит на своем месте (325).

75 г. Скандал, который студенты устроили нелюбимому профессору В. В. Григорьеву, что может содействовать его назначению на место Лонгинова (332) (с точки зрения власти вражда студентов поднимает авторитет профессора — ПР). Никитенко оказался прав; Григорьев стал председателем Комитета с января 75 по весну 80 гг.). “''Голосу'' воспрещена розничная продажа, неизвестно за что» (333).

77 г. Последний год жизни Никитенко. Запись: «Болен, болен и все болен». И ряд сообщений о продолжении репрессий против печати. От надежд молодости не осталось и следа. Мрачный тон. И мысли о всё усиливающемся цензурном терроре.

1 марта 81 г. народовольцы убивают Александра II. Заканчивается длительный период «охоты на царя». Начался он с покушений Каракозова (1866) и Березовского (1867). Затем целый ряд неудачных попыток покончить с «царем-освободителем». И наконец — 1-е марта. К этому надо прибавить прокламации и пожары 1862 г., польское восстание 1863 г. и другие неприятные для Александра II события. Не долго удалось спокойно поцарствовать преемнику Николая I. Всего около 5 лет из 25. Это, вероятно, в какой-то степени объясняет его эволюцию, хотя вряд ли целиком определяет ее. Вновь повторяется одна и та же история. Светлое начало, радостные надежды и мрачный, трагический конец. Вариант возможен лишь один: и светлого начала не было, как при Николае I или Александре III.

— Нужно, голубчик, погодить! Разумеется, я удивился. С тех самых пор, rак я себя помню, я только и делаю, что гожу <…> — А ты так умей овладеть, что ежели сказано тебе «погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью — вот как! Даже когда один с cамим собой находишься — и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка!

(М. Е. Салтыков-Щедрин)

«Глухая пора листопада» — название романа Юрия Давыдова о событиях истории России последних десятилетий XIX века. Это название вполне соответствует содержанию седьмой главы. 1 марта 81 г. народовольцы, после нескольких неудачных покушений, убили императора Александра II. Реакция, которая отчетливо заметна в последние годы его правления, еще более усиливается. Это ощущается не сразу, где-то с 82 г. Императором провозглашен Александр III. По закону престолонаследия не он должен был стать царем. Его к этому не готовили. Он получил довольно скромное образование. Да и по прирожденным качествам особыми талантами не блистал. Законный наследник, великий князь Николай Александрович, умер в 65 г. Поэтому на троне оказался Александр III. По воспоминаниям воспитателей, по собственным дневникам новый царь не отличался широтой интересов, как и другие братья (первоначально, кроме умершего Николая, их было пять: Александр, Владимир, Алексей, Сергей, Павел). Став наследником, великий князь Александр Александрович пытался восполнить свое образование под руководством К. П. Победоносцева, но не преуспел в этом. Не обнаружил он особых талантов и в военном деле, командуя отрядом во время войны 1877-78 гг. В Александре с детских лет были заметны упрямство, некоторая тупость, усидчивость, трудолюбие, старательность, склонность к фронтовым занятиям, к маршировке. В науках же особых успехов он не проявлял. Не очень грамотный. Не глуп, но ограничен, мало знающий, способный мыслить только прямолинейно. Примитивность ума и политических взглядов. Сторонник триединой формулы Уварова: православие, самодержавие, народность. Антисемит: «В глубине души я всегда рад, когда бьют евреев», — заявил он как-то варшавскому генерал — губернатору Гурко; «Если судьба их печальна, то она предначертана Евангелием». В дневнике Государственного секретаря А. А. Половцова записано: «Дурново передает мне, что государь питает особенную ненависть к евреям», и в другом месте: император питает к евреям «ожесточенную ненависть» (Зай40). Царю нравились антинигилистические романы Болеслава Маркевича, самого вульгарного толка. Но он не понимал Льва Толстого, не знал Тургенева. Прочитав в показаниях одного арестованного, что героями его юношеских лет были Лопухов и Базаров, Александр написал на полях: «Кто это?»