Позднее «соотношение сил» изменилось, но Пушкин продолжает относиться к Гнедичу с уважением и доброжелательностью. 24 февраля 1831 г. в письме Плетневу, он упоминает о том, что с удовольствием узнал о новом назначении Гнедича (членом Главного управления училищ). А далее пишет: «…oно делает честь государю, которого искренно люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски».

В конце декабря 1829 г. вышел перевод «Илиады», сделанный Гнедичем, плод его многолетнего труда. В «Литературной газете“ 6 января 1830 г. напечатан короткий (на пол страницы) отзыв Пушкина о переводе:» «Илиада“ Гомерова. Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный (так! — ПР) перевод Илиады! <…> с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность». Конкретного разговора о книге в заметке нет. Он обещан в будущем. Но общий тон в высшей степени сочувственный.

Гнедич тронут отзывом Пушкина, в день выхода в свет «Литературной газеты» с заметкой об «Илиаде» посылает ему записку, выдержанную в завышено эмоциональном тоне, приглашает встретиться в ресторане Andrieux: «Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моем труде, что было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко!». Пушкин отвечает согласием, в том же стиле; в его ответе тоже много эмоций, но тон несколько меняется, по сравнению с письмами начала двадцатых годов; он скорее доброжелательно-снисходительный, а не восхищенный; а главная суть записки, пожалуй, сводится к объяснению, почему он не может написать обещанный отзыв: «Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в „Газете“, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору „Илиады“ вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России».

В полемике с С. Раичем, возникшей по поводу отзыва о переводе «Илиады», Пушкин вновь высоко оценивает подвиг Гнедича, в то же время называя свою заметку «объявлением о переводе» её и повторяя причину, по которой он не может писать о переводе «Илиады» подробно: «Не полагая, что имею право судить немедленно и решительно о таком важном труде, каков перевод 24 песен „Илиады“, я ограничился простым объявлением; по моему незнанию греческого языка замечания мои были бы односторонними» (черновик — ПР). Написал простое объявление, признал огромный труд, а о качестве судить отказался, по уважительной причине.

3 февраля 1833 г., когда Гнедич умер, Пушкин был на его похоронах, но в письмах он не откликнулся на его смерт. Более об «Илиаде» он не упоминает. Всё сказанное совершенно не похоже на панегирический тон стихотворения «С Гомером…».

Еще один факт: в начале 1830-х гг. Пушкин пишет двустишье «На перевод Илиады» и печатает его в альманахе «Альциона» на 1832 год:

Стихи посвящены выходу в свет перевода «Илиады». Они стали общеизвестными, как бы мерилом пушкинского отношения к Гнедичу. Это верно. Пушкин на самом деле очень высоко ценит его перевод. Но подлинным героем их является все же Гомер, великий Старец. И в тот же год, почти с тем же названием «К переводу Илиады» Пушкин пишет другое двустишье. Не для печати, для себя:

В рукописи это двустишье тщательно зачеркнуто. Пушкин явно не хотел, чтобы оно, написанное для себя, стало известно. Комментаторы акцентируют именно зачеркиванье. А вот почему написано зачеркнутое двустишье обычно не объясняют или пишут что-то невразумительное.

Мало вероятно, что к Гнедичу могло относиться и слово «пророк», как и сравнение его с библейским Моисеем, с его божественными скрижалями. С Николаем это еще менее связано, но там высокий стиль мог объясняться особенностями оды, обращением к царю (как и в «Фелице» Державина). Таким образом, отношения Пушкина и Гнедича, по моему, делают мало вероятным посвящение последнему панегирического стихотворения «С Гомером», опубликованного Жуковским. Кстати, посвящение стихотворения Гнедичу, особенно, если оно написано в 1832 г., делает непонятным, почему Пушкин его не опубликовал.

Большое значение для понимания стихотворения «С Гомером…“ имеют истолкование его В. Э. Вацуро в книге “Записки комментатора» (СПб., 1994) и статья Л. М. Лотман «Проблема ''всемирной отзывчивости'' Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и ''Борисе Годунове''» (Пушкин. Исследования и материалы. РАН. Ин-т русской литературы. Т. 17–18,2003). И Вацуро, и Лотман выводят стихотворение «С Гомером…» из узкого круга вопроса, кому оно посвящено, включают его в важную сферу проблем, отразившихся в ряде стихотворений Пушкина. Начну с Вацуро. Он посвящает стихотворению целую главу «Поэтический манифест Пушкина», открывающую вместе с комментарием к «Пророку» книгу. Главный вывод Вацуро не вызывает сомнений: «оно (стихотворение — ПР) не теряет своего значения литературной декларации — одной из важнейших в поздней пушкинской лирике». Представляются верными и многие более частные уточнения: стихотворение закончено в 1834, а не в 1832 г., является ответом не на послание Гнедича, а на его книгу «Стихотворения Николая Гнедича». Признается, что само послание Гнедича — довольно неискусные стихи, а ориентировка Пушкина на строку Рылеева сомнительна. Можно согласиться с мнением Вацуро, что «Выбранные места» построены «по закону романтического гиперболизма», что даже подлинные разговоры Пушкина, слышанные Гоголем, «отрываются от речевой ситуации, теряют контекст, мифологизируются», что «Пушкин в них — не столько реальное лицо, сколько символ, воплощение национальных, поэтических и шире — духовных начал…». Но из таких верных рассуждений, по-моему, вовсе не следует, что эпизод со стихотворением «С Гомером…» несомненно выдуман Гоголем, является «самым ярким проявлением творимой легенды». Мне представляется не совсем убедительным стремление автора связать стихотворение с Гнедичем, отмежевав его полностью от варианта посвящения Николаю. Вызывает сомнение безусловное согласие с версией Белинского. Не раскрывает, думается, статья и отношений Пушкина и Гнедича, хотя Вацуро и упоминает, что для Пушкина Гнедич был скорее «знаком, символом», что автор стихотворения «С Гомером…» «далеко не безусловно принимал Гнедича-литератора» и «конечно, идеализировал Гнедича». Первое, думается, верно, второе — сомнительно. Не совсем убедительно, с моей точки зрения, объясняется довольно длительный перерыв между началом стихотворения «С Гомером…» и окончанием его, через два года после послания Гнедича. Отношения между Пушкином и Гнедичем несколько приукрашены. В таком толковании стихотворение Пушкина начинает звучать в духе, близком канонической советской версии, хотя повторяю: основной вывод комментария, по-моему, верен. Верно и то, что стихотворения «Пророк» (в нем отчетливо звучат автобиографические мотивы) и «С Гомером…» сближены. Следует отметить, что комментатор дает свое толкование не как абсолютное решение, а как «гипотезу», часто употребляя формулировки: мы предполагаем, кажется, вероятно, насколько нам известно и т. п.

С Вацуро почти во всем соглашается и Лотман, связывающая стихотворение «С Гомером…» с традицией оды, с неоднократно используемым Пушкином высоким библейским стилем, с обращением к Библии, в частности, чтобы «выразить мысль о высоком назначении поэта». В начале статьи поставлены слова: «Пушкин видел свое значение как главы русских поэтов…». По мнению её автора, «иносказательный план стихотворения» «С Гомером…“ “дал ему высокий стилевой регистр, исключающий слишком конкретное толкование реалий». Далее Лотман добавляет: «уподобляя Гомера Богу, а поэта пророку Моисею, Пушкин сознает, что библейская ''оболочка'' запечатлевается в сознании читателя как и образ античного поэта, с которым ''беседовал'' много лет, уединившись, поэт современный…». Слова поэт современный в контексте явно ориентированы на Гнедича, хотя имени его автор не называет (это объясняет и датировку: 1832 г.).