В ночь с 3-го на 4-е сентября, по приказу Николая, Пушкин, сопровождаемый фельдъегерем, выезжает в Москву, ни с кем даже не увидевшись и не попрощавшись. О своем внезапном отъезде он сообщает 4 сентября из Пскова в Тригорское П. А. Осиповой, полагая, что такой отъезд «удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности».
8 сентября утром Пушкин прибыл в Москву, его сразу же привезли в Кремль и передали дежурному генералу Потапову. Там ему, небритому, немытому, усталому пришлось ждать несколько часов. Затем в Чудовом монастыре, где находился Николай, произошла встреча с ним, которая длилась около двух часов. Существуют разные версии о том, как проходила беседа между поэтом и царем. Приведу две из них. Версия Лемке: царь — актер; причина милости — желание извлечь выгоду, обласкав популярного поэта; она для Пушкина обернулась страшными тисками; Николай решил, что выгоднее приручить поэта, чем заключить его в крепость. Лемке опровергает миф о благожелательности и покровительстве Николая, приводит пример с Рылеевым: приговорил к смерти, а жене его послал 2 тысячи рублей от себя и еще 1 тысячу от императрицы. Рылеев передает жене: молись за императорский дом… буду жить и умру за них (468). Такого же рода игра, по мнению Лемке, происходит и с Пушкиным.
Другая версия — барона М. А. Корфа. Тот вспоминает, как в 1848 г. Николай рассказывал о встрече с Пушкином ему и кн. А. Ф. Орлову. Барон передает этот рассказ так: Пушкина привезли больным, покрытым ранами «от известной болезни“. Царь спросил, что бы делал Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге; <<''Стал бы в ряды мятежников'', — отвечал он». На вопрос, переменился ли его образ мыслей и дает ли он слово думать и чувствовать иначе, если его отпустят на волю, «наговорил мне кучу комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался простым ответом и только после долгого молчания протянул руку с обещанием сделаться другим». Николай предложил сам быть его цензором (приказ под видом благодеяния — ПР). Корф утверждает, что, по словам Николая, Пушкин, освоившись, почувствовав милостивое отношение царя, стал вести себя развязно, оперся о стол, потом сел на него; Николай отвернулся, сказав: «С поэтом нельзя быть милостивым» (471). Версия Корша явно недоброжелательна по отношению к Пушкину. Но возникает вопрос: насколько Корш объективен, сообщая о рассказе Николая. К тому же царь рассказывал о встрече с Пушкином через много лет; вполне вероятно, что на впечатления середины двадцатых годов наслоились более поздние, не благоприятные для Пушкина. Как происходила встреча на самом деле — неизвестно. Кое-что можно попытаться реставрировать.
У каждого был свой расчет. У Николая, вероятно, более продуманный и точный. Царь заранее знал, как он «поведет игру» (она, в основном, от него зависела). Продуман вопрос о возможном участии Пушкина в восстании, вероятное освобождение поэта из ссылки, предложение царя стать цензором Пушкина; император понимал, что Пушкин с радостью примет его предложение: оно выделяло Пушкина из общего ряда писателей; до этого только Карамзин при Александре I имел такое право; на самом же деле царь брал под контроль творчество Пушкина, получал гарантию от ошибок цензоров, которым не очень доверял. Имелись и дипломатические соображения: показать европейским дворам, что новый царь покровительствует лучшему из отечественных поэтов (472). Милость к Пушкину должна была произвести хорошее впечатление на общественное мнение и Запада, и России, в какой-то степени сгладить ужас расправы над декабристами. Так оно и было. Молоденькая княжна А. И. Трубецкая, стоя недалеко от царя, сказала своему партнеру по танцу, поэту Веневитинову: «Я теперь смотрю на Царя более дружескими глазами. Он вернул нам Пушкина» (Тыркова 146).
Были свои расчеты и у Пушкина. Он, наверняка, продумывал линию своего поведения, и во время пути в Москву, и ранее. В эти расчеты, видимо, входило признание, что он принял бы участие в восстании, если бы присутствовал в Петербурге. Ясно, что поэт не отрекся от своих друзей-декабристов и это не возмутило Николая, возможно даже понравилось. Но выразилась и радость, что от такого участия спас его Бог. Было, вероятно, и утверждение, что в никаких организациях бунтовщиков Пушкин никогда не участвовал, идей их не разделял и не разделяет; звучало и обещание быть лояльным царю и правительству, не нарушать законов. Беседу Пушкин собирался вести спокойно, с чувством собственного достоинства, не льстя императору, не унижаясь.
Говоря о расчетах Пушкина, следует привести еще один эпизод, к ним относящийся. По рассказу С. А. Соболевского, приводимому Тырковой, отправляясь из Михайловского, Пушкин сунул в карман листок, где было написано стихотворение «Пророк», оканчивавшееся обличительными строфами, одну из которых Соболевский приводит: «Восстань, восстань, пророк России. Позорной ризой облекись И с вервием вкруг смирной выи К царю кровавому явись». Тыркова считает эти строки не пушкинскими, пишет, что рассказу трудно верить. Но она же приводит рассказ Лернера, который через много лет слышал аналогичную историю от А. В. Виневитинова: «Являясь в Кремлевский дворец, Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснения с государем, вручить Николаю Павловичу на прощание это стихотворение». Аналогичные строчки, в несколько другом варианте, приводил Погодин. По его воспоминаниям, стихотворение «Пророк» — лишь одно из цикла стихотворений. Были и другие — политического содержания. Приводя строчки конца стихотворения, Погодин два слова обозначил лишь начальными буквами: «у.г.». На совести исследователей их расшифровка: «убийце гнусному», то есть царю (Пушк, т.3, стр 355, 439). Во всяком случае, приводимая строфа написана до свидания с царем и не была им вручена; слухи же о других стихотворениях цикла остаются слухами. Тыркова приводит рассказ о том, что выходя от Николая, Пушкин чуть не потерял на лестнице листок с обличительными стихами, который выпал у него из кармана. Но этот вариант с вручением обличительного стихотворения только на самый неблагоприятный случай, когда уже терять нечего. Пушкин надеялся избежать такого исхода. Оказалось, что в нем нет надобности. А предложение царя быть цензором возбудило радужные надежды на будущее.
Примерно такие были расчеты. Но многое определялось самой встречей, ее обстановкой, атмосферой, случайными обстоятельствами. Всё прошло благополучно. При этом оба участника хотели договориться, были настроены довольно доброжелательно и встреча эту доброжелательность усилила. Оба не лицемерили, не лгали. Оба понравились в этот момент друг другу.
И, конечно, Пушкин с Николаем говорили о многом, видимо, в основном Николай, который поведал поэту свои планы: о воспитании юношества, о цензурных преобразованиях, об отношении к дуэлям (Николай ненавидел их), о желании искоренить злоупотребления и взяточничество, дать новые законы, о восстании, о каких-то других намерениях, которые имелись у нового царя. Ведь беседа длилась долго, два часа. О чем-то она велась. Не сводилась же к вопросу о возможном участии Пушкина в восстании и ответа на него. Для этого хватило бы нескольких минут. Николаю явно было интересно. Не исключено, что и Пушкину.
Рассказ о встрече, со слов Пушкина, передает его знакомая А. Г. Хомутова — автор «Записок», где говорится о разговоре царя с Пушкиным 26 октября 1826 г.: Пушкина, всего покрытого грязью, ввели в кабинет императора, который ему сказал: «Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?“ Тот отвечал, “как следовало». Государь долго говорил с ним, затем задал вопрос, принял ли бы Пушкин участие в восстании. «Непременно. Государь, все друзья мои были в заговоре, я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие меня спасло, за что я благодарю Бога». Пушкин был рад, что царь дал ему возможность сразу же заявить о своей дружеской близости с декабристами и не потребовал отречения от них. Прямота и смелая искренность его ответов могла царю понравиться. Пушкин был очарован простотой Николая, тем, как внимательно он слушал, как охотно сам высказывался. Поэт вышел из кабинета с веселым счастливым лицом, со слезами на глазах. Он рассказывал друзьям, что царь произвел на него очень хорошее впечатление, и вряд ли Пушкин в этом лицемерил. Как и Николай.
