О выставке в Манеже, о встрече с Хрущевым относительно недавно вспоминал Е. Евтушенко в статье-интервью «Сам себе назначил пятый пенальти» («Новая газета» 27 мая 02 г.). Разгневанный Хрущев кричал на Э. Неизвестного: «Забирайте свой паспорт и убирайтесь из нашей страны». Евтушенко, по его словам, вступился за Неизвестного, напомнил, что тот имеет 12 ранений, что у него половина спины искалечено: «какое право вы имеете разбрасываться паспортами таких людей? Вам не понравились какие-то картины молодых, но ведь не те, в которых Вас изображают на поле, на фоне колосьев, в цеху среди рабочих» (т. е. хвалебно-подхалимские — ПР); если же Неизвестный в чем-то не прав, то он может исправиться. «Горбатого могила исправит!» — свекольно багровея заорал Хрущев. «Нет, Никита Сергеевич, прошло то время, когда людей исправляли могилами», — якобы ответил Евтушенко. Тут поднялся вой зала: «Позор! Позор!» — кричали осуждающие Евтушенко хрущевские подхалимы. И громче всех завывал Сергей Михалков. Но тут до Хрущева, видимо, дошло, что ответ Евтушенко в духе новой политики разоблачения культа Сталина, и он стал демонстративно аплодировать. «Да, это время не вернется», — сказал он. И тут же зал подхватил начальственные аплодисменты. «Громче всех хлопал Михалков». Может быть, Евтушенко несколько преувеличивает свою смелость, говоря о том, как он себя вел, но рассказ о реакции зала очень похож на правду.

О встрече Хрущева с интеллигенцией после посещения им манежной выставки рассказывает и Борис Бернштейн в книге «Старый колодец» (см. библиографию). Предоставляют слово поэту Андрею Вознесенскому. Он, видимо, знал, о чем пойдет речь и заранее подготовился: «Как и мой учитель Владимир Маяковский, я не член партии… — Это не заслуга — перебивая, орет Хрущев. Он орет очень громко, посколько у его кошелькового рта самый чувствительный микрофон. — Это не заслуга! Подумаешь, он не член партии! Ишь ты какой нашелся! Вознесенский, желая сохранить целостность заранее заранее выстроенного выступления, начинает снова: — Как и мой учитель Владимир Маяковский, я не член партии… — Ишь ты какой нашелся! Это что же такое получается? (Очень громко.) Что у нас тут образуется какое-то общество берспартийных! (Еще громче.) Не будет этого! Это Эренбург выдумал какую-то оттепель! (еще громче.) Нету оттепели! Мороз! Мороз!<…> Вознесенскому в течение десяти минут так и не удалось пойти дальше беспартийности Маяковского, все остальное время заняли окрики все более распалявшего себя партийного хозяина, сопровождаемые холопскими репликами и одобрительным гулом преданной аудитории — Кочетовых, Грибачевых, Софроновых, Василевских, Серовых, Шурпиных… несть им числа. Иногда вождь позволял себе шу[тить] — его метафорика не поднималась выше пояса, — и тогда цвет государственной литературы и искусства охотно и угодливо гоготал. Эта публика была омерзительней человека, который ею командовал» (248-49). О самой манежной выставке и появлении на ней Хрущева написано много воспоминаний и Бернштейн приводит их названия (см. 242). Вообще его воспоминания очень интересны. В них важное место занимает оповержение различных официальных советских мифов, рассказывается о давлении власти на литературу, искусство. Особенно любопытна книга для жителей Эстонии. Автор много лет работал в ней, и его воспоминания в значительной степени связаны с эстонской темой. С большим уважением, с почтением в книге многократно рассказывается об Юрии Михайловиче Лотмане, Заре Григорьевне Минц, осуждается любая попытка опорочить их память (Глава «Юрий Лотман и ученый мемуарист, весь в белом»). Тартуского профессора Л. Н. Столовича автор книги называет своим другом. Советую прочесть книгу «Старый колодец». Она этого вполне заслуживает. И совсем уже под занавес. Постановление ЦК КПСС и Совета Министров об организации Госудaрственного Комитета Совета Министров СССР по делам печати. 10 августа 63 г. Здесь говорится о задачах полиграфии, книжной торговли, но и о контроле за выполнением решений партии и правительства по охране военных и государственных тайн. В состав Комитета включается и Главлит. По существу организовано министерство печати. Не случайно в тексте постановления спокойно употребляется слово цензура (Бох141).

Вопрос о новом гимне. Записка Л. Ильичева Хрущеву о создании гимна Советского Союза. Февраль 64 г. 3 варианта текста. Два из них коллективные, на текст П. Бровки, М. Исаковского, Н. Грибачева, С. Смирнова, один на музыку Г. Свиридова, другой на музыку Г. и П. Майбороды. Для припева использован текст Твардовского. Третий вариант — текст Твардовского на музыку Свиридова. Идеологическому отделу ЦК КПСС более нравится коллективный текст на музыку Г. и П. Майбороды. И снова всплывает Михалков: «Представляется также целесообразным поручить С. Михалкову представить новый поэтический текст на музыку действующего гимна». Это еще при Хрущеве. А 15 апреля 65 г., уже при Брежневе, Михалков докладывает П. Н. Демичеву о работе над гимном: «мне было поручено написать новый вариант Гимна СССР на ныне существующую музыку Гимна (муз. А. В. Александрова). Задание мною было выполнено и новый вариант текста на известную музыку был записан на грампластинку в исполнении хора и оркестра Большого театра для прослушивания в инстанциях. В настоящее время я, продолжая совершенствовать текст, переделал две первые строки припева и счел возможным сократить весь текст Гимна до двух куплетов с одним припевом. Предлагаю на Ваше рассмотрение мой последний вариант Гимна СССР в том виде, в каком я его представляю себе законченным. С уважением. С. Михалков». Не очень-то перетрудился. А вознаграждение наверняка получил. Заменил имя Сталина на общие фразы. Сочинил несколько строк: «в борьбе утверждаем мы новую эру…», «Сильны несгибаемой волей и верой В победу великих марксистских идей» и т. д. О других вариантах речь уже не идет. А Михалков на долгие годы становится как бы штатным поставщиком гимнов, гимнюком, как называют его некоторые.

Таким образом, подводя итоги цензурной политики времен «оттепели», можно говорить, что она не слишком отличалась от предшествующей сталинской «зимы». Была, правда, и существенная разница: писателей всё же не арестовывали, тем более не расстреливали. Но прав был Тольятти: почему только о Сталине? Позднее можно было бы сказать: не только (Берия, «антипартийная группировка», другие). Хотя всегда только о тех, кто неугоден Хрущеву, опасен для него. Ленин еще более превращается в икону (нужен для противопоставления Сталину). Критика, в основном, обращена в прошлое. И ни малейшего намерения коренным образом преобразовать систему. Анекдот того времени: водопроводчика просят поменять протекающую трубу. Тот посмотрел и сказал: не поможет, тут всю систему менять нужно. Систему менять не хотели.

А. Яковлев в книге «Сумерки» начинает главу о Хрущеве следующими раздумьями: «Я не припомню личности, если говорить о политиках XX столетия, более противоречивой, со столь трагически раздвоенным сознанием. Он умнее и дурашливее, злее и милосерднее, самонадеяннее и пугливее, артистичнее и политически пошлее, чем о нем думали в его время и пишут сегодня» (249). А в октябре 64 г. Хрущева свергли. Тогда ходила по рукам «Октябрьская песенка» (в интернете она сохранилась в разных вариантах, как студенческая песенка семидесятых годов; думаю, что первоначальный вариант относится к шестидесятым годам, ко времени смещения Хрущева, и привожу его в том виде, в котором запомнил):