На всё перечисленное наслаивалось еще одно обстоятельство: после съезда писателей необходимо было дать литературе и искусству какой-либо определяющий лозунг, вокруг которого можно было бы сплотить силы советской творческой интеллигенции (нечто, называемое ныне „слоганом“). 2 января 36 г. секретарь ЦК…А. С. Щербаков, опытный царедворец, хорошо угадывающий мысли и пожелания властителя, отправляет Сталину докладную записку: „Сейчас литература нуждается в боевом, конкретном лозунге, который мобилизовал бы писателей. Помогите, тов. Сталин, этот лозунг выдвинуть“. Сталин откликнулся, дал такой лозунг: „простота и народность“. Нужно было подобрать для него примеры, положительные и отрицательные. Литературу решили пока не трогать. Начали с музыки. В качестве положительного примера взяли оперу И. И. Дзержинского «Тихий Дон» (35 г.). Сталин от неё не в восторге, но, «на безрыбьи», годилась и она. Роль отрицательного примера досталась «Леди Макбет…» Шостаковича. Она и на самом деле не соответствовала сталинскому лозунгу (Волк248-9).
Надо отметить, что премьера оперы состоялась в 34 г., значительно ранее, чем вокруг нее поднялся шум. В Ленинградском Малом оперном её поставил Самосуд. В Московском Музыкальном театре — Немирович-Данченко. На премьере присутствовал Горький, хваливший спектакль. Хвалили и другие, и «правые», и «левые»: А. Толстой, Мейерхольд, Эйзенштейн. Даже А. Бубнов — нарком просвещения — издал специальный приказ, где говорилось, что опера «свидетельствует о начавшемся блестящем расцвете советского оперного творчества на основе исторического решения ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года» (о разгоне РАПП) (Вол242-3). Менее чем за год опера ставилась 50 раз, «с аншлагами, по повышенным ценам». Через два дня после ленинградской премьеры опера пошла в Москве, в Музыкальном театре, а в 35 г. и в филиале Большого театра. В самом же Большом театре состоялась премьера комедийного балета Шестаковича «Светлый ручей». Атмосфера сенсации вышла за рамки СССР. Постановки в Англии, Швеции, Швейцарии, США. Ромен Роллан пишет Горькому хвалебное письмо об опере.
26 января 36 г. Сталин, в сопровождении Молотова, Микояна, Жданова, посетил спектакль «Леди Макбет…» в филиале Большого театра. Он был в хорошем настроении. Дирижировал его любимец — А. Мелик- Пашаев. На спектакль вызвали Шостаковича, собиравшегося уезжать в Архангельск на гастроли. Существует запись устного иронического рассказа Булгакова о происшедшем (по рассказу его друга Я. Леонтьева — заместителя. директора Большого театра): Шостакович прискакал «белый от страха». Мелик-Пашаев, предвкушая орден, неистовствует, прыгает, как чертенок; после увертюры косится на ложу, ожидая аплодисментов — шиш; после первого действия — то же самое, никакого впечатления… Рассказ, дошедший до Булгакова из вторых рук, не точный, гротескный (увертюры вообще в опере не было), но общую атмосферу он передает. Подтверждали, что оркестр «чересчур раззадорился», духовая группа инструментов была усилена; к тому же она размещалась прямо под правительственной ложей и гремела в полную мощь; «бледный как полотно» Шостакович пришел в ужас; дирижер, по его словам, «слишком переперчил», а сидящие в правительственной ложе просто оглохли. Этот высокосный год «принесет мне очередное несчастье», — говорил Шостакович (Вол250-53).
С ощущением, что всё пропало, композитор уехал в Архангельск. Там купил в киоске «Правду» (номер от 28 января) и прочитал редакционную статью «Сумбур вместо музыки» — грубый, бесцеремонный, безграмотный разнос. От ужаса его зашатало. В очереди решили, что он пьян: «Что, браток, с утра набрался?» На концерте же Шостаковичу устроили овацию. Все встали. Это тоже не прибавило симпатии Сталина к композитору.
В статье было два пласта. Один — впечатление её автора от музыки оперы. Другой — теоретический. Отклик на музыку весьма эмоциональный: «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой „музыкой“ трудно, запомнить её невозможно». Особенно возмутили автора статьи эротические сцены: «Музыка крякает, ухает, пыхтит, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены и „любовь“ размазана во всей опере в самой вульгарной форме». «Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней решаются все „проблемы“» (Вол254).
Oсобенно важным являлся второй пласт — теоретические и политические аспекты статьи, обвинения композитора одновременно в формализме и натурализме. Шостаковича и ранее упрекали в формализме. Он отвечал на это в «Известиях», редактируемых Бухариным: «Эти упреки я ни в какой степени не принимал и не принимаю. Формалистом я никогда не был и не буду. Шельмовать же какое бы то ни было произведение как формалистическое на том основание, что язык этого произведения сложен, иной раз не сразу понятен, является недопустимым легкомыслием…» (Вол255). В статье «Правды» обвинения в формализме переходили на новый уровень, гораздо более серьезный, чем прежние: «Это — музыка умышленно сделанная „шиворот на выворот“ — так, чтобы ничего не напоминало классическую музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью <…>Это левацкий сумбур вместо естественной человеческой музыки», музыка «судорожная, припадочная», «нарочито нестройный, сумбурный поток звуков», в котором композитор «перепутал все звучания“ (Вол103). Перепутано всё скорее в статье, а не в опере». «Формализм» и «грубейший натурализм», «воспевание купеческой похотливости» (255-56). Шостакович противопоставлялся не только привычной классической музыке, но и новой советской морали: «композитор прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта» (267).
В отличие от прежних нападок и обвинений, в статье «Правды» звучал безапелляционный, директивный тон. И это в центральном органе партии, как бы от её имени. Причем впервые эстетические (не идеологические) «грехи» были приравнены к политическим, антисоветским. В статье ощущалась прямая угроза: «Это игра в заумные вещи, которая может кончиться плохо» (257). Формализм в статье поставлен в один ряд с антисоветчиной, с врагами СССР. Вс. Иванов писал Горькому: «Город наполнен разговорами о двух врагах советской власти — империализме и формализме». Ив. Гронский, в то время доверенное лицо Сталина, публично приравнял формализм к контрреволюции и пообещал, что к нему «будут приняты все меры воздействия, вплоть до физических» (286).
В феврале 36 г., естественно, появился ряд статей в центральных и периферийных изданиях, направленных против формализма, В том числе в газете «Правда» («Грубая схема вместо исторической правды» — о кино, «Какофония в архитектуре», «О художниках — пачкунах», «Внешний блеск и фальшивое содержание» и др.) (267). На разные темы, с единой направленностью. Но всё же основная травля касалась Шостаковича. Кроме статей об его опере и балете, о Шостаковиче шла речь в статье «Обзор печати» (13 февраля?). Три редакционных разгромных статьи в «Правде» о молодом талантливом композиторе за две с небольшим недели.
Позднее шли споры о том, кто автор статьи «Сумбур вместо музыки» Выдвигались различные версии: Жданов, Керженцев, ставший председателем организованного в январе 36 г. Комитета по делам искусств (он, автор нескольких книг о театре, считался по партийным меркам эрудитом, вежливым и образованным), Д. Заславский — известный литературный погромщик и др. Но осведомленные современники сразу же начали считать автором Сталина. Этой же версии придерживается С. Волков в книге о Сталине и Шостаковиче. По его словам, Булгаков, опираясь на какие-то сведения, описывает «коллегиальное совещание» в правительственной ложе после прослушивания оперы: Сталин, не в категорической форме, но отчетливо, высказал свое мнение, и все послушно поддержали его. Волков считает, что не только по главной идее, но и по деталям, стилю статья «Сумбур вместо музыки» — творение Сталина: характерная для него тавтология, повторения на разный лад одной мысли; словосочетания, невозможные для специалиста, да и вообще для образованного человека («симфонические звучания», «оригинальные приемы дешевого оригинальничанья» и пр.). Шостакович считал это безусловно сталинскими «перлами». Может быть, Сталин надиктовал такое по телефону (подобные случаи бывали). Но и эти надиктованные статьи Сталин обычно регламентировал до деталей, до места в газете, иллюстраций и т. п. Так что особых расхождений с надиктованным быть не могло (261).
