Столкновения продолжались. Разжигая антипольскую истерию, Катков нередко сообщал известия, которые в других изданиях цензура ни за что не пропустила бы. Подробно рассказывалось о зверствах поляков, об их жестокости и кровожадности, и в самой Польше, и во внутренних губерниях России, о нераспорядительности чиновников, об ответных мерах, часто весьма суровых, русских властей, которые Катков поддерживал и одобрял. Почти все отрицательные явления русской жизни, в том числе «нигилизм», прокламации, пожары, Катков связывал с действиями «польской интриги», не останавливаясь перед прямой клеветой, фальсификациями. Дело доходило до того, что местные власти жаловались на Каткова, так как выдуманные им факты подрывали их репутацию. Осенью 63 г. тульский венный губернатор писал министру внутренних дел: «Помещенное в ''Московских ведомостях'' извещение о побегах солдат-поляков, о грабежах в лесах, об изрубленной девочке — чистая выдумка и ложь». Губернатор высказывал опасение, что подобные сообщения могут вызвать справедливое нарекание в умышленном распространении клеветы, что они «вредят доверенности к журналистике, вызывают жалобы не только оклеветанных, но и всех людей беспристрастных и справедливых и не приносят ничего, кроме вреда». Валуев вынужден согласиться с этими доводами, признать, что сведения «Московских ведомостей» подают иногда повод «к неблагоприятным толкам» (72).
Валуев, раздраженный и тем, что подобные лживые сообщения ставят под сомнение компетентность чиновников его ведомства, их распорядительность («допускают такие безобразия»), сообщил в московский цензурный комитет о своем недовольстве, предлагая быть осмотрительнее при пропуске подобных известий. Узнав об этом, Катков в весьма резком тоне упрекает Валуева в нарушении их соглашения. Уже здесь редактор «Московских ведомостей», хорошо знающий о своей популярности и прочности своего положения, прибегает к угрозе, которой он постоянно пользовался и позднее: если мой образ мыслей и действий кажется правительству вредным, стоит только заявить мне это, и я немедленно прекращу мою деятельность.
Останавливается Катков и на вопросе о заведомой лжи, которая печатается в его газете. Он не утверждает, что лжи нет, а оправдывает такую ложь благими целями. По его словам, цензура должна следить, чтобы не появлялась ложь «неблагонамеренных искажений». Если же намерения благонамеренны, то «стоит ли придавать важность случайной неверности того или другого известия?» (1368). Это была принципиальная позиция, своего рода концепция, оправдывающая любую фальсификацию задачами укрепления «благонамеренности».
Валуеву приходится почти оправдываться перед строптивым журналистом. Он уверяет, что высоко ценит «благородно-полезное направление» изданий Каткова, признаваемое и публикой, и правительством, уговаривает не думать об отставке. Трудно сказать, насколько были искренними уверения Валуева. К этому времени Катков, самонадеянный и избалованный всеобщими похвалами, сильно надоел министру. Но с ним приходилось считаться, в какой-то степени даже заискивать, восхищаться им, говорить комплименты, что не прибавляло любви к нему Валуева.
Еще сложнее оказалось положение цензора «Московских ведомостей» Петрова. Катков не желал сдерживаться. Он считал, что его газета завоевала право затрагивать любую тему, критиковать любое лицо и учреждение, если это нужно «для блага родины». Его поддерживали весьма влиятельные круги. Связываться с ним было опасно. Но и пропускать многие материалы, которые могли вызвать недовольство разных министерств, крупных провинциальных администраторов и пр., представлялось невозможным. Петрову приходилось лавировать. Рассказывали, что он дрожит от страха, разрешая или не разрешая статьи для «Московских ведомостей». Сам Катков писал в конце 63 г. (видимо, не без удовольствия) о переживаниях Петрова следующее: «Я более всего трепещу за цензора. Он уже и теперь чуть не слег в постель. Надобно знать, что он принадлежит к числу людей самых мнительных и осторожных» (1370).
В 64 г. столкновения Каткова с цензурой продолжались. Недовольство властей вызывали нападки на петербургскую администрацию, на столичную цензуру, которая, по утверждению Каткова, покровительствует «нигилизму».
Совет по делам книгопечатанья обращал внимание московского цензурного комитета на ряд статей, напечатанных в «Московских ведомостях» в начале 64 г. Одна из них, по утверждению члена Совета Ведрова, ставит целью «показать беззаконные действия цензурной власти в Петербурге. Статья эта, кидающая тень на административные распоряжения власти, внушающая сомнение в читателях и возбуждающая несправедливые, зловредные толки, гораздо хуже действующие, чем выше замеченные статьи в „Современнике“, никаким образом не могла явиться в печати».
Начинается длительная борьба Каткова с петербургской администрацией, которую он ведет под знаменем «свободы слова». Попутно Катков пишет, по сути, доносы на неугодные ему издания, обвиняя администрацию в покровительстве им. Следует отметить, что в 64 г., когда восстание в Польше относительно давно подавлено, влияние Каткова несколько поубавилось и против него стало возможным выступать.
К осени 64 г. отношения редакции «Московских ведомостей» с администрацией крайне обострились. Катков всё более резко нападает на министерство просвещения.
Он обвиняет Головнина в поддержке брошюры Шедо-Феротти «Что нам делать с Польшей?», где высказывались мысли о возможности примирения России с частью польского дворянства. Катков организует широкую кампанию протеста против Шедо-Феротти. Ряд университетов (в первую очередь Московский, где влияние Каткова особенно велико), других учебных заведений отправляют обратно присланную им министерством просвещения брошюру Шедо-Феротти. В итоге Головнин терпит поражение. Царь недоволен поднятой шумихой. На всеподданнейшей записке Головнина в защиту брошюры он накладывает резолюцию: «Книгу эту не следовало рассылать, ибо хотя она во многом благонамеренна, но окончательные ее выводы вовсе не согласны с видами правительства» (1274).
Не слишком успешны и другие попытки Головнина справиться с Катковым, который не является уже неприкасаемым, но одолеть его не так-то просто. Никитенко отмечает в дневнике, что Каткова спустили с цепи, а ныне не знают как унять (395). На одном из докладов Совету по делам книгопечатанья карандашом приписано: «Государство в государстве есть газета Моск <овские> Вед <омости>, не признающая над собою никакой власти» (1376).
На рубеже 64–65 гг. столкновения между «Московскими ведомостями» и администрацией, ведавшей делами печати, пробрели форму открытого скандала. В № 267 газеты Каткова напечатана без одобрения цензуры передовая с резкой критикой цензурной политики правительства, с рассуждениями по поводу штрафов (их обязана была заплатить редакция «Московских ведомостей»). Поднялся шум. Владельцу типографии пригрозили, что при повторении печатанья материала без подписи цензора его не только оштрафуют, но и подвергнут суду. Катков заявил, что он прекращает издание «Московских ведомостей», подготовил об этом редакционную статью и послал телеграмму Валуеву. 31 декабря, в канун Нового года, Щербинин по телеграфу докладывал Валуеву, что редакционная статья не появилась, по настоянию самого Щербинина. Валуев тут же познакомил с телеграммой царя, который написал на ней: «весьма рад». Не понятно, что это значило: то ли одобрение действий Валуева и Щербинина, то ли радость при известии, что Катков не уходит из газеты. Вероятнее, второе. Видимо, император дал понять Валуеву, что устранение Каткова не совсем желательно.
Впрочем, Катков не столько всерьез собирался покинуть журнальное поприще, сколько шантажировал власти такой возможностью. Он добился того, что Совет московского университета решил подать прошение на имя царя об освобождении «Московских ведомостей» от предварительной цензуры под ответственность университета. Знаменательно, что попечитель московского учебного округа информировал о происходящем III Отделение, рассчитывая, видимо, на поддержку позиции Каткова. Получив доклад Головнина о действиях Каткова, царь велел обсудить дело в Комитете Министров.
