Возможно, это напоминало те угрозы, которые любой злодей в черном плаще произносит в лескарской драме, но Беловолосый выговаривал каждое слово серьезно, и я это поняла. Должно быть, он увидел страх в моих глазах; улыбнулся спокойно, удовлетворенно и, отвернувшись, принялся размеренно ходить по комнате.

– Что ты можешь рассказать мне о тормалинской политике в настоящее время? Кто из патронов имеет реальное влияние? Кто пользуется благосклонным вниманием императора?

Почему он спрашивает меня? Я понятия не имела и даже не могла придумать убедительную ложь.

– Что насчет Планира? Каковы его отношения, скажем, с Релшазским Магистратом, Каладрийским Советом, Герцогствами?

Что я знала обо всем этом? Шив и Райшед могли бы иметь какое-то представление, но…

Едва я об этом подумала, как сапоги, шаркнув, остановились.

– Хорошо, по крайней мере некоторые из вас имеют нужные связи. Ну а что ты знаешь из интересующего меня?

Я лихорадочно пыталась опустошить свой ум, но он быстрыми шагами пересек комнату и схватил мою голову, сдавливая пальцами череп; его теплое дыхание обдавало мое лицо, капельки слюны жалили щеки.

– Не пытайся со мной бороться, женщина. Я могу войти и выйти из твоего разума, когда захочу, и взять то, что хочу. Если будешь сопротивляться, тебе просто станет больно, поэтому будь паинькой и не шуми, и, возможно, пока я не убью тебя.

Это были слова насильника, и он насиловал мой ум основательнее, чем тот извращенец в Боярышнике мог когда-либо обесчестить мое тело. Он сорвал самообладание моей взрослой жизни и оголил ребенка, которым я была, – то испуганным, то мятежным, когда стремилась приспособиться к миру, где у других были полные семьи и собственные дома. Он пронесся через драгоценные воспоминания о счастливых временах с отцом и матерью, оскверняя их своей насмешкой. Сведя меня к плачущему ребенку, он вернулся к моей встрече с Дарни и Шивом, взламывая мои воспоминания, чтобы извлечь какое бы то ни было знание, которое могло бы стать ему полезным. Его презрение к моему незнанию их планов опалило меня, но прежде чем он успел перейти к моей деятельности, я почувствовала, как в меня вторглось его сальное любопытство. Интимные подробности моих отношений с Джерисом и другими лежали перед ним как на ладони, и я ощутила его похотливое веселье, проникавшее в мой ум; я почувствовала себя невероятно измаранной. Мой ум сам по себе запульсировал, избитый, распухший и порванный, но он продолжал вталкивать в меня ищущий разум, пока я не испугалась за свой рассудок. Казалось, эта пытка длится часами, но сомневаюсь, что на это потребовалось больше нескольких вздохов.

Шок освобождения стал почти физической болью. Беловолосый стоял надо мной, омерзительное удовлетворение и пресыщение играло на его тонких губах. Я стиснула зубы, чтобы перестать просить, умолять не причинять мне боли, не делать это снова, но не смогла удержать слезы, сбегавшие по моим вискам, увлажняя волосы.

Он снова наклонился и доверительно прошептал мне на ухо, как любовник:

– Это еще не все, что мне нужно. Теперь решай, расскажешь сама или хочешь, чтобы я снова искал это в твоей голове. Или предпочитаешь, чтобы я передал тебя моим стражникам? – Он безжалостно ущипнул мой сосок, и я задохнулась от боли. – Есть масса способов заставить людей говорить, и, поверь, я использую все.

Он внезапно ушел, и я услышала, как дверь за ним закрылась. И тотчас ремни на моих запястьях и лодыжках развязались, но когда я села, чтобы потереть их, то не увидела никаких ремней. Я уставилась на красные полосы, вдавившиеся в кожу, и затряслась, поняв, что путы, с которыми я боролась, существовали только в моем воображении. Дыша тяжело и часто, как загнанный в угол зверь, я сражалась с истерикой, угрожавшей затопить меня. Не знаю, как долго я сидела так, не в силах ни думать, ни шевелиться, но в конце концов страх отступил, и я начала различать звуки, которые просачивались в узкое окно моей тюрьмы. Моя бабушка называла это кровожадностью, мать – упрямством; я всегда предпочитала называть это силой характера. Называйте это как хотите, но оно наконец подняло меня на ноги.

Я подошла к окну и осмотрела створку – забита наглухо, стало быть, никакой надежды на побег. К тому же подо мной были четыре этажа отвесной каменной стены, принадлежавшей замку – квадратному и удобному для обороны, судя по тому немногому, что я смогла увидеть, вытянув шею. Внизу лежал шумный двор, огороженный толстой стеной с зубчатым парапетом и регулярными патрулями. Кажется, мы находились далеко от любых высот да к тому же на холме; кто бы ни построил этот замок, он знал толк в обороне.

Я постучала по стеклу. Оно было неровным и малость помутневшим, но все же это было стекло. За южной стеной замка, в окруженном изгородью саду блестели крыши теплиц. Я перевела взгляд на патрулирующих стражников. Их черную кожаную форму украшал узор из блестящих металлических заклепок. По местным стандартам, это огромное богатство, а следовательно, мы в руках главного игрока, что имело всяческие тревожные значения – для нас, в нашем нынешнем положении, и позже для Планира и кого-то еще, кто мог бы найти этих парней на своем приморском бульваре. Я поняла, высокие палки, торчавшие вдали, – это мачты кораблей, притом океанских кораблей.

Так что теперь? Признаюсь, я очень близко подошла к тому, чтобы просто сдаться. Я не видела выхода, кроме как рассказать то немногое, что мне известно, и надеяться на быструю смерть. К счастью, во мне всегда господствовал игрок, и он напоминал мне: игра не кончена, пока не выйдут все руны. В конце концов я начала прислушиваться. Подошла к двери и осмотрела замок. Хорош, но я все равно лучше. Я собиралась отцепить язычок с пряжки пояса – полезная, кстати сказать, отмычка, – когда услышала в коридоре шаги Я бросилась в угол, села, уткнувшись лицом в колени, и закрыла руками голову – истинная картина страха и отчаяния.

Это был не Беловолосый, а шестеро его пехотинцев; вероятно, их послали, чтобы запугать меня, так как они наверняка уже знали, что я не маг. Я выглядела должным образом напуганной и, поверьте, это было не трудно. Они молча вывели меня. Мы спустились на три лестничных марша и прошли по побеленному коридору. К еще одной пустой комнате. Там старик в мягкой серой мантии раздел меня с холодным презрением и устроил самый тщательный обыск за всю мою жизнь. Стражники наблюдали за этим процессом со случайными вспышками похоти, но к этому времени изнасилование стояло уже далеко в конце списка вещей, которых я боялась. Со мной бывало и похуже, когда мне пришлось посетить аптекаря из-за дурной чесотки в мои более юные, более невежественные годы. Наконец старик в серой мантии и с ледяными пальцами закончил. Меня повели вниз по другой лестнице и бросили в самую чистую темницу, какую я когда-либо видела. Меня не заковали, видно, сочли, что абсолютно голую рыжую женщину будет легко заметить, если я попытаюсь сбежать.

Я осмотрела мою новую тюрьму. Размером со стойло, она освещалась через решетку под самым потолком, глядящую во двор. Стены были побелены и вычищены, но пятна подсказали мне, что кровь когда-то образовала лужу на полу и забрызгала стены. Имелось ведро, кувшин чистой воды с костяными кубками и корзина хлеба с сыром. Пол здесь тоже был теплый. Я только успела подумать, что предпочла бы грязную лескарскую кутузку, где у меня был бы хоть какой-то шанс сбежать, когда дверь снова открылась и в нее втолкнули Айтена.

– Ливак!

Он был такой же голый, как я, но в гораздо худшем состоянии; свежие раны и кровоподтеки резко выделялись на светлой коже, один глаз лиловел. Он уставился на меня, и не посиневшие кусочки его лица заалели – он замахал руками в тщетной попытке прикрыться.

– Не будь дураком! – бросила я. – Ни у кого из нас нет ничего нового, чтобы прятать, не так ли?

Как это типично, что Айтен с его запасом сомнительных шуток оказался столь же стесняющимся обнаженной плоти, как девственница, давшая обет Халкарион.