— Борис, — ответил Путин. — Давай договоримся о разделении труда: ты занимаешься выборами, а я Чечней. Поверь, я знаю, что делаю.
— Хорошо, — сказал Борис. — Только выслушай, что я думаю. А потом уж делай, как считаешь нужным.
— Давай, говори.
— Масхадов, к сожалению, не контролирует ситуацию, и по нашей вине: мы не выполнили ни одного своего обязательства. Басаев и Удугов — реальная сила, но они бандиты. Если им позволить взять власть в Грозном, то это будет постоянным источником проблем на всем Северном Кавказе. Мы не можем этого допустить, но и не можем их игнорировать. Их надо заставить вернуться в коалицию с Масхадовым. Пусть друг друга уравновешивают.
Путин немного помолчал.
— Я тебя выслушал. Мы еще не приняли окончательного решения, и я тебе обещаю, что учту то, что ты сказал. Но ты тоже должен пообещать мне одну вещь.
— Какую?
— Прекрати контакты с чеченцами. Никаких телефонных разговоров, посланий, мелких услуг. Ты представить себе не можешь, что тут мне про тебя докладывают. Если бы я верил хоть одному проценту из этого, мы бы здесь не разговаривали. Но это становится для меня проблемой.
— Хорошо, — сказал Борис. — Обещаю.
Через три недели после этого разговора произошел взрыв жилого дома в Буйнакске. А еще через пять дней взлетел на воздух жилой дом в Москве.
Москва, 9 сентября 1999 года. Взрывом бомбы, заложенной в помещении первого этажа, уничтожен жилой дом на улице Гурьянова; число жертв — 94 убитых и 249 раненых. Через четыре дня при взрыве дома на Каширском шоссе убито еще 119 человек. Хотя никто не взял на себя ответственность, власти объявили, что в терактах просматривается “чеченский след”. Премьер-министр Путин, используя уголовный сленг, пообещал “мочить террористов в сортире”. В надежде предотвратить войну Масхадов безуспешно пытается связаться с Ельциным. К чеченской границе продолжают стягиваться российские войска.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ после первого московского взрыва Борис попал в больницу. Утром 10 сентября глазные белки у него неожиданно пожелтели, и его госпитализировали с диагнозом “гепатит”. Когда 13 сентября прогремел второй взрыв, он все еще находился в палате и имел время поразмыслить над происходящим.
Он был в замешательстве. Взрывы никак не вписывались в его понимание ситуации. Ясно, что целью террористов было спровоцировать войну, которая теперь казалась неизбежной. Но это не были те ограниченные военные действия, о которых говорили Удугов с Басаевым. Эти двое были способны на многое, но их целью было свалить Масхадова, получить власть и договориться с Кремлем. Взрывать дома в Москве было бы для них безумием.
Путину эти взрывы, конечно, были политически выгодны, но Борис не мог представить, что Володя способен на такое злодейство. Оставалось несколько возможностей, каждая из которых представлялась ему маловероятной: взрывы устроили неконтролируемые элементы в спецслужбах — остатки “Партии войны”, или какие-то иррациональные чеченские маргиналы, или зарубежные силы, пытающиеся втянуть Россию в войну, и так далее.
И тут-то началась яростная атака на самого Бориса: газета “Московский Комсомолец”, близкая к мэру, опубликовала “распечатку” — наполовину правдивую, наполовину сфальсифицированную его майского телефонного разговора с Удуговым, из которой следовало, что они будто бы планировали вторжение ваххабитов в Дагестан. Автором публикации был Александр Хинштейн, журналист, специализирующийся на “сливах” из спецслужб.
Путин не зря предупреждал Бориса о готовящихся против него провокациях. К разоблачениям “Московского Комсомольца” тут же подключилось НТВ Гусинского, который теперь поддерживал Явлинского и вовсю нападал на Кремль. В комментариях по принципу “кому это выгодно” зазвучали прозрачные намеки на причастность к взрывам домов “семьи” во главе с Борисом.
Такие обвинения нельзя было оставлять без ответа. И вот 16 сентября Борис устроил пресс-конференцию, чтобы опровергнуть инсинуации в свой адрес и заявить о своей оппозиции войне. Мне он тогда сказал: “Я веду борьбу на два фронта: с одного фланга Гусь и Лужков обвиняют меня в сговоре с ваххабитами, с другого — Путин ведет курс на войну, не считаясь с моим мнением”.
Когда он появился перед камерами в зале агентства “Интерфакс”, его глазные белки были совершенно желтыми — чем не идеальный образ злодея из водевиля. Борис заявил, что Гусинский и Лужков сфальсифицировали его разговор с Удуговым и теперь используют трагедию взрывов в своих политических целях. Он также обвинил ФСБ в “намеренном обострении” ситуации в Дагестане и в сговоре с ваххабитами. Спецслужбы, сказал он, “не могли не заметить, что исламские радикалы копили силы в Дагестане в течение полутора лет”.
Напомнив о своей собственной миротворческой роли в 1997 году, он призвал к немедленным переговорам с чеченцами, даже с террористами: “Если мы не можем их уничтожить, мы должны с ними разговаривать”.
Но это был глас вопиющего в пустыне. После московских взрывов призывы к отмщению звучали со всех сторон. Даже суперголубь Явлинский призывал к “крупномасштабной операции” в Чечне.
Через день после пресс-конференции прогремел еще один взрыв — в Волгодонске. Под развалинами жилого дома погибли девятнадцать человек. 19 сентября по телевизору показали Путина. Мирные соглашения 1996-97 года “были ошибкой”, заявил он. “Этих людей нужно уничтожать. Другой реакции просто быть не может”.
ОТ ТЮРЬМЫ, ГДЕ сидел Саша, до улицы Гурьянова по прямой около шести километров. Позже он утверждал, что слышал взрыв, нарушивший лефортовскую тишину около полуночи 9 сентября 1999 года. Но мысли его в ту ночь были заняты совсем другим. Накануне ему объявили, что следствие закончено и дело передают в суд.
На следующий день Марина с адвокатом пришли на прием к председателю московского Окружного военного суда.
— Не беспокойтесь, — сказал генерал. — Я старый человек, и обещаю вам, что суд будет честным.
Он назначил судью и назвал дату. Адвокат немедленно подал ходатайство об изменении меры пресечения. Он просил выпустить Сашу до суда, ведь тот не был судим ранее, не имел причин скрыться и не был опасен для общества.
15 сентября судья Владимир Карнаух рассмотрел ходатайство. Со скучающим видом он прочитал заявление, пролистал наугад толстое дело, неодобрительно задержав взгляд на паре случайных страниц, и подписал постановление об освобождении.
Марина не верила своим глазам.
— Я испытала двойное потрясение, — рассказывала она потом. — После шести месяцев, которые он провел в тюрьме, я была на грани отчаяния, думала, что все безнадежно, а тут вдруг увидела, что в этой чудовищной системе есть нормальные, разумные люди. Значит, справедливость возможна?! Но я также ощутила жуткую злость. Этому человеку со скучающим взглядом потребовалось несколько минут, чтобы отменить все, что терзало нас полгода, как будто ничего и не было! То есть все это выглядело какой-то нелепой случайностью. Ведь он с такой же легкостью мог решить иначе и оставить его за решеткой. Или, наоборот, кто-то другой точно так же мог освободить Сашу еще несколько месяцев назад. Я еще подумала, что в этом мире что-то не так, раз людей с такой легкостью могут бросать в тюрьму и выпускать оттуда.
Но адвокат прервал ее размышления: “Пойдемте скорей, нельзя терять ни минуты”. Он почему-то очень беспокоился.
Они помчались в Лефортово.
Дежурный офицер прочитал постановление, заглянул в какой-то журнал, вышел в другую комнату, чтобы позвонить, и, вернувшись, сказал: “Документ не годится. На нем нет печати”.
Они помчались обратно в суд.
— Странно, — удивился Карнаух. — Они знают мою подпись. Почему они мне не позвонили?
Он сходил к председателю суда, на всякий случай получил и его подпись тоже, поставил печать и отдал им постановление со словами “Желаю успеха!”
Они снова поехали в Лефортово.
Офицер взял бумагу и исчез на полчаса.
