Саше давали антидот под названием “Прусская синева”. Огромные синие таблетки было очень больно глотать, учитывая плачевное состояние горла и пищевода, ведь он по-прежнему не мог ни есть, ни пить. Но он был стоикий боец, и командирский вид профессора Генри его явно ободрил.

— Уверен, что вы меня из этого вытянете, профессор.

— Я вижу, вы справляетесь неплохо, — обнадежил его Генри. — Разрешите пожать вам руку. У-у, да у вас полно сил!

— Если бы не эти трубки, я смог бы отжиматься, — гордо сказал Саша.

Когда мы вышли из палаты, Генри выглядел озадаченным.

— Очень странный случай. Его лечат от таллия, но при отравлении таллием должна быть мышечная слабость, а у него железное рукопожатие.

Я показал ему токсикологический анализ из Барнет-госпиталя.

— Ну вот, смотрите! — заволновался профессор. — Тут написано: “уровень таллия в три раза выше нормы”. В три раза это слишком мало, чтобы вызвать такие симптомы. Непохоже на таллий, хотя небольшую дозу таллия, он, вероятно, получил.

ВОСКРЕСНЫЕ ГАЗЕТЫ ПЕСТРЕЛИ заголовками: “Русский шпион отравлен в Лондоне. Антитеррористический отдел Скотланд-Ярда ведет расследование”.

— Саша не шпион, — сказала Марина. — Он никогда не был шпионом. Почему они его так называют?

— Это последнее, о чем мы должны беспокоиться, — сказал я.

Мы сидели внизу в больничном кафетерии. Сашу только что перевели в реанимацию, На всякий случай, объяснили врачи. Его шансы выздороветь теперь оценивались пятьдесят на пятьдесят.

Марина была в темных очках. На улице стояла толпа журналистов, но внутрь их не пускали. Госпиталь усилил меры безопасности, в вестибюле дежурило с десяток охранников, котрые спашивали каждого посетителя, к кому он идет. Если выявляли журналиста, вежливо выпроваживали, советуя звонить в пресс-службу больницы.

После того как поздно вечером в субботу в киосках появился первый выпуск “Санди Таймс” со статьей Леппарда, пресса преследовала Марину, и ей приходилось проникать в госпиталь с черного хода. Скотланд-Ярд приставил к ней двух здоровенных полицейских в штатском, Джея и Колина, которые не отходили ни на шаг. Журналисты разыскали адрес в Мосвелл-хилле, но перед домом тоже был выставлен полицейский кордон.

Марина не хотела говорить с прессой. “Вы же меня знаете, — сказала она нам с Ахмедом. — Это ваши игры. Я не хочу в них участвовать, пока есть возможность”.

Честно сказать, характер Марины в те дни по-настоящему лишь начинал проявляться; ведь раньше у меня не было шанса его разглядеть. После Турции я всегда встречался с ней в Сашиной компании, а наши темы ее мало занимали. Впоследствии я часто вспоминал тот разговор в кафетерии. В конце концов ей пришлось общаться с сотнями журналистов в десятках стран, выступать в прямом эфире по ТВ, ее узнавали на улицах, она стала ньюсмэйкером первой величины и справлялась с этим с достоинством и грацией, но никогда не получала от этого удовольствия — это был ее долг перед Сашей. Она напоминала жену переселенца из американского вестерна, которая отложила в сторону стирку и взяла ружье погибшего мужчины, когда пришлось защищать дом.

Но пока Саша лежал в палате, она еле справлялась с обрушившейся на нее катастрофой: поддерживала установленный порядок в доме, следила за тем, чтобы Толик делал уроки, готовила. Она не показывала своих чувств, и только покрасневшие глаза выдавали ее внутреннее напряжение. Мы виделись по нескольку раз в день, и она ни разу не проявила признаков отчаяния или слабости.

Позже она объяснила мне, как ей удалось пережить эти дни.

— Я убеждала себя, что он не умрет, и сама в это поверила. И верила до самого конца. Ведь он приучил меня к тому, что выбирается из любых ситуаций. Если бы я допустила хоть малейшую возможность, что это конец, я бы сломалась. Но я все время твердила себе, что это всего лишь очередной кризис, третий по счету в нашей семейной жизни. Первый — это когда его посадили в тюрьму, второй — когда мы убегали в Турции. В третий раз у меня уже были навыки, наработанные в первые два. Когда тебя уносит река, нужно плыть вместе с потоком и верить, что все обойдется. И стараться держать голову над водой.

Но где-то в подсознании росло чувство надвигающейся катастрофы. В те дни ей в первый раз приснился сон, который потом возвращался несколько раз уже после Сашиной смерти.

Ей снилось, что они в Москве и Сашу только что выпустили из тюрьмы; он крепко спит в их постели. Она тихонько выскальзывает из квартиры и идет в лес перед их домом. Там она разжигает небольшой костер, чтобы сжечь его тюремную одежду — маленькое колдовство, чтоб он больше никогда не попал за решетку. В лесу темнеет, ей зябко, а костер плохо горит под тихо падающим снегом. Где-то там, за деревьями маячат темные силуэты людей, которые ищут ее. Она знает, что если успеет сжечь одежду прежде, чем её найдут, все закончится благополучно. Но костер никак не разгорается, а черные фигуры все ближе и ближе…

НАВЕРХУ НА ЭТАЖЕ, у входа в реанимацию и дальше, у дверей Сашиной палаты, круглые сутки дежурили вооруженные полицейские. Кроме Марины, в палату разрешалось входить только Борису, Ахмеду Закаеву, Сашиному другу режиссеру Андрею Некрасову и мне. Если мы хотели привести кого-то еще, необходимо было заранее согласовывать это с полицией. Но мы и сами почти его не видели; большую часть времени с ним проводили детективы из Скотланд-Ярда. За двое суток они проговорили с ним в общей сложности часов двадцать. Прямо в соседней палате был оборудован офис, откуда следователи постоянно переговаривались с коллегами, собиравшими улики по городу по Сашиным наводкам. Было видно, что они спешат получить как можно больше информации, пока он еще может говорить.

ПЕРВЫЙ ВОПРОС, КОТОРЫЙ Саша задал мне в понедельник 20 ноября, был о прессе: ну, наконец — то они поняли? Дошло до них, что его отравила Контора? Он не спросил ни про лечение, ни про врачей, он по-прежнему вел бой и хотел нанести врагу максимальный урон.

— Внизу стоит десяток камер и полсотни журналистов. Но ты сам прекрасно знаешь, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — сказал я извиняющимся тоном. — Нужна фотография, извини, картинка того, как ты сейчас выглядишь.

Марина бросила в мою сторону сердитый взгляд.

— Саша, я не хочу, чтобы тебя снимали в таком виде.

— Принеси-ка зеркало. — попросил он.

Когда она вышла, он взглянул на меня так, что мне стало не по себе: на лице не было ни ресниц, ни бровей.

— Борис приходил, просил прощения, — сообщил он. — Считает, что это из-за него меня траванули.

— Ты простил?

— Я ему сказал, зря вы это, Борис Абрамыч; я же сам выбрал этот путь.

Мы помолчали. Потом он спросил:

— Какие у меня шансы?

— Врачи дают пятьдесят на пятьдесят, но у тебя ведь сильный…

— Знаю, знаю, — прервал он. — Я хочу сделать заявление на случай, если не выкарабкаюсь. Назову гада по имени. Аня не смогла, так я сделаю это за нас обоих. Ты напиши по-английски складно, а я подпишу. И пусть лежит у тебя на всякий случай.

— Хорошо, только мы его вместе порвем, когда ты отсюда выйдешь.

— Порвем, порвем. Значит так, поблагодари врачей, полицию, ну и напиши, что меня он достал, но всех не перетравит, и так далее.

Ему было трудно говорить, но я чувствовал в его голосе и во всем его облике что-то новое — от него исходила какая-то незнакомая мне сила. Я подумал, что раньше никогда не получал от него инструкций, да еще таких, которые не подлежали обсуждению и их следовало выполнять беспрекословно. До сих пор в наших отношениях мне выпадала роль старшего, он ожидал от меня одобрения, а я видел в нем какую-то подростковость. Но теперь все было наоборот: он был взрослый, уверенный в себе, мудрый наставник, а я школяр, записывающий домашнее задание. Будто яд, который за три недели состарил его на тридцать лет, дал ему какую-то глубинную мудрость, которой у меня не было. Позже, когда Марина поведала мне о “другом Саше”, который проявлялся в критические минуты, а потом вновь исчезал, я понял, что тогда в палате я увидел именно такое перевоплощение.