Мы зорко следили за врагом. Как только замечали на том или ином участке подозрительное оживление, давали залпы. Правда, экономя снаряды, огонь большей частью вели батареями. Лишь на отдельных участках производились кратковременные артиллерийские налеты и дивизионные залпы, после которых передовые стрелковые батальоны атаковали врага. Большого успеха от таких частных операций мы не имели, но наши действия расстраивали планы противника.

Командиры дивизионов и я постоянно находились на наблюдательном пункте или огневой позиции. Сообщение со штабом было затруднено. Лошадей мы не имели, а на машине добраться до Булацеловки было невозможно. Подвоз боеприпасов, продовольствия и горючего обеспечивался только колоннами в пять — десять машин с командами «толкачей» и расчисткой дорог.

В дивизионах появилась туляремия (заразная болезнь грызунов, переходящая на человека) и простудные заболевания. Сказались большие физические перегрузки и переохлаждение. Я вынужден был дать разрешение своему помощнику по материально-техническому обеспечению капитану М. Д. Демяненко на закупку продовольствия у местного населения.

В тяжелые для нас дни февральских метелей на двух подводах в Булацеловку приехал полковник Зубанов с группой офицеров. Об их прибытии мне доложил по телефону майор Р. Р. Василевич, ставший теперь начальником штаба полка вместо капитана И. И. Громова. Он сообщил, что будет проверяться состояние хозяйства полка, работа служб обеспечения. Василевич сообщил также, что полковник Зубанов приказал мне срочно прибыть в Булацеловку.

От НП до Булацеловки — около двенадцати километров. Дороги занесло. Нечего было и думать о том, чтобы проехать на автомашине. Уже вторую неделю я путешествовална лыжах. Это самый быстрый способ передвижения от наблюдательных пунктов к огневым позициям.

Для меня лыжи — родная стихия. Еще в 1935 году я возглавлял тысячекилометровый пробег отряда курсантов Томского артиллерийского училища. Расстояние в 1070 километров мы прошли за 11 ходовых дней. Средний суточный переход составил 97 километров. На старт прибыли без единого отставшего. Этот переход был отмечен приказом Наркома обороны К. Е. Ворошилова. А через две недели я участвовал в окружных соревнованиях на дистанции 50 километров, в полном снаряжении, со стрельбой на 48-м километре. Мною тогда был установлен всеармейский рекорд. Лыжный спорт я не бросал до самой войны. Поэтому преодолеть 12 километров, даже в полном снаряжении, не представляло для меня труда. К тому же моим попутчиком стал полковой врач Коля Холманских — отличный лыжник. Его служба подлежала проверке, и он тоже спешил в Булацеловку.

В Булацеловку мы пришли поздно. Зубанов и приехавшие офицеры уже спали, бодрствовали лишь офицеры нашего штаба, готовившие справки, материалы. Василевич доложил, что намечена проверка состояния автотранспорта, финансовой и продовольственной служб, медико-санитарного состояния полка.

— А что было сказано относительно боевой деятельности дивизионов? — спросил я.

— Нас обвиняют в невыполнении указаний штаба группы, — ответил Василевич. — Наш штаб должен быть не в Булацеловке, а в Купянске при штабе армии, чтобы можно было ежедневно в установленные часы докладывать в Москву о действиях дивизионов и информировать об обстановке на участке армии.

«Да, предстоит крупный разговор», — подумал я.

Утром, как я и предполагал, у нас с Зубановым и Вознюком состоялся серьезный разговор относительно места расположения штаба полка. Я доказывал, что командир полка и его штаб не могут находиться в тридцати километрах от боевых порядков, в глубоком тылу.

— Нужно руководить боем, управлять огнем, увязывать взаимодействие с пехотой и артиллерией, наилучшим образом использовать мощь огня своих дивизионов, — горячился я. — Командир обязан не только знать, но и видеть, как его дивизионы, батареи выполняют боевые задачи.

Меня убеждали, что наша артиллерия особая. Полк действует подивизионно на больших расстояниях, поэтому его командир все равно не может быть одновременно на НП каждого дивизиона. Да он и не должен подменять командиров дивизионов. Мне доказывали, что, находясь при штабе армии, командир полка сможет лучше организовать обеспечение всеми видами довольствия и следить за правильным использованием своих дивизионов, а штаб полка будет своевременно информировать штаб группы о боевой работе и нуждах полка.

— Может быть, вы и правы, но я этого не понимаю, — отвечал я Зубанову. — Я артиллерист и к тому же командир полка, а не офицер штаба. А если какой-нибудь дивизион попадет в беду и оставит врагу материальную часть, то кто будет нести ответственность? Очевидно, командир и комиссар полка...

— Если вы свои дивизионы будете ставить в самое пекло и держать постоянно на огневых позициях, не имея к ним дорог, как это делаете сейчас, то за потерю боевой техники судить будем вас, где бы вы ни находились, — ответил Зубанов.

Через три дня проверка деятельности служб полка и дивизиона Вальченко закончилась. В ведении полкового хозяйства было обнаружено много серьезных недостатков, но умышленных злоупотреблений не отмечалось.

Лучше всего дело обстояло в дивизионе Вальченко — этой самостоятельной в боевом и хозяйственном отношении воинской части, всегда действующей компактно. Отдельный дивизион не разрывался на части, как наш полк. Находясь в моем подчинении, дивизион через тыл полка получал горючее, продовольствие, снаряды. Дивизионы же полка, не имея хозяйственных и технических служб, переживали большие трудности. Опыт показывал, что наши дивизионы надо переводить на штаты отдельных.

К концу работы комиссии утихла и пурга. Усилиями дивизии и армейских саперных частей была расчищена дорога от передовой до Булацеловки. Зубанов приказал отвести дивизионы в Булацеловку и хутор, что в трех километрах южнее ее, держать их на выжидательных позициях.

Ночью дивизионы снялись с огневых позиций и с большим трудом начали продвигаться в район выжидательных. Когда колонны уже подходили к Булацеловке, внезапноснова разразилась пурга невиданной для этих мест силы.

Дивизион Вальченко, следовавший впереди, успел подтянуть машины на северо-восточную окраину Булацеловки, а дивизион Худяка, который должен был сосредоточиться в хуторе, пробиться туда не смог. В километре от хутора колонна застряла в снегу. Дорогу занесло мгновенно. Любые усилия расчистить путь были безрезультатными. За несколько часов машины дивизиона занесло снегом. К середине дня пурга стихла так же внезапно, как началась.

В штаб полка пешком пришел Худяк, мокрый, уставший, осунувшийся. Он доложил:

— Дивизион засыпало совсем.

— А где люди? Все ли живы?

— Люди в хуторе отдыхают, все живы, но не все здоровы. Есть больные этой проклятой туляремией.

— Как организовано питание? — поинтересовался я.

— Теперь проще: продовольственный склад полка рядом. Принесли продукты, а готовить будем по хатам...

Свой отъезд Зубанов отложил на сутки. Утром сильный ветер настолько утрамбовал сугробы, что по ним можно было не только пройти, но и проехать на лошади. Путь группы проверяющих лежал через хутор, вблизи которого застрял дивизион Худяка. До этого хутора я сопровождал Зубанова. Увидели мы невероятную картину. Хаты были занесены до самых крыш. Торчали одни трубы и верхушки деревьев. На дороге вместо колонны боевых установок чернели крыши кабин да что-то похожее на шалаши. Это виднелись из сугробов концы ферм направляющих боевых машин, покрытые брезентовыми чехлами. Когда мы увидели все это, Зубанов удивленно сказал:

— Ну и пурга... Повезло, что мы не уехали в ту ночь... Как только люди отдохнут, начинайте отрывать машины и подтягивайте их к хутору. Штабу переехать в Купянск.

Тепло простившись, как будто никаких споров между нами и не было, Зубанов и члены комиссии поехали по своему маршруту, а мы с Худяком пошли в хутор к гвардейцам...

Вернувшись в штаб, я почувствовал сильное недомогание, кружилась голова, тошнило... Скрутила и меня туляремия. Пришлось пролежать в постели пятеро суток.