Она вздрогнула, как от удара, и лицо ее напряглось, так что кожа натянулась на скулах. Зрачки в глазах провалились, уступив место сверлящему, ледяному взгляду черных отверстий. Я видел это уже не впервые, и все-таки стало страшно — к такому привыкнуть нельзя.

— Ну, знаешь, — произнесла она хриплым шепотом, — ты говори, да не заговаривайся.

— Ты не так поняла меня, я не хотел сказать, что они злодеи. Но и с благородными намерениями можно совершить преступление. Если некто подожжет дом, чтобы согреть продрогшего, поджог все равно останется поджогом. Понимаешь, утопии хороши в книжках. Реализованная утопия — всегда рукотворный ад. Они хотят подменить Божий замысел — собственным и человечество — популяцией бесполых существ. Да и популяцией это не назовешь, — сообщество, не способное к размножению. Это, по сути, глобальная суицидная попытка.

— Почему суицид? В чем он? Размножение будет, и еще какое. Его уже Основатель предвидел, именно для расселения будущей популяции люди пытаются осваивать космос. Это мы уже проходили: воскрешение полностью эквивалентно деторождению.

— А по-моему, разница огромная, как между художником-реставратором и подлинным творцом. Деторождение дано людям как способность к творческому акту, доступная каждому, в этом богоподобие людей, которым не обделен даже последний из худших. Меня ужас берет при мысли, что Земля целиком будет заселена существами, похожими на Крота и Порфирия.

— Это нечестный прием, удар ниже пояса. Я же тебе объясняла насчет внешнего вида: просто несовершенство технологии, оно преодолимо. Плюс, пока, условности нашего социума — они не могут позволить себе выглядеть тридцатилетними. А в будущем каждый сможет сам выбирать оптимальный биологический возраст. Поверь мне, люди будут очень красивыми, и мужчины, и женщины.

— Не думаю. Красота в какой-то мере функциональна. Если не рожать, не заниматься любовью — какой тогда смысл в красоте женской, мужской?

— Примитивно мыслишь. Любовь останется, но не на телесном уровне. Что же касается функциональности красоты, то это вообще чушь, по этому поводу целые книги написаны. Весталки, к примеру, были прекрасны, хотя не занимались любовью, а гетеры, — она усмехнулась, — как мне помнится, редко рожали, но были собой недурны.

— Грудь весталки и зад гетеры прекрасны, пока на свете есть хоть одна женщина, собирающаяся родить. В противном случае это бессмысленные выросты тела. Бессмысленные и уродливые. А как ты представляешь себе население Земли при полном отсутствии детей? Не страшно?

— Ты меня специально изводишь? — Она подперла подбородок рукой с какой-то безнадежной усталостью, и мне стало совестно. — Дети будут. Они тоже умирали и тоже подлежат воскрешению.

— Умирал сравнительно небольшой процент, детей будет мало. Вообрази, как будут завидовать родители когда-то благополучных детей тем, у кого ребенка в свое время задрал волк?.. Извини, это я нечаянно. Увы, где речь о воскрешении, там и висельный юмор.

— Почему так уж завидовать? И у них будут дети, только выросшие. И потом… чем дальше в глубь веков, тем выше детская смертность. Гм… я тоже нечаянно. Похоже, насчет висельного юмора ты прав.

Последние фразы были сказаны почти ласковым тоном, она явно искала путь к примирению, но я никак не мог остановиться.

— Кстати, о детях. Те, кто убиты абортами, да и просто выкидыши, им тоже предстоит воскрешение? Тогда все-таки придется рожать. Опять концы с концами не сходятся.

— Ты просто садист какой-то. — Ее голос звучал сдавленно.

Она закрыла лицо ладонями, сквозь пальцы на стол закапали слезы, и раздались не сдерживаемые более всхлипывания:

— Ты же в медицинском учился! Неужели не видишь, что я беременна?

Удивление, радость и тревога захлестнули меня, но копаться в своих эмоциях не было времени, главное сейчас, чувствовал я, успокоить Полину.

— Почему же ты плачешь? Надо радоваться! — Я подошел к ней и обнял за плечи, но она стряхнула мою руку.

— Ты не в состоянии разговаривать?

Она молча кивнула, и всхлипывания стали громче.

— Ладно, поговорим завтра. Хорошо?

Она кивнула еще раз. Я снова обнял ее, и на этот раз она не противилась, покорно встала и позволила увести себя в постель.

До завтра ждать не пришлось. Едва отдышавшись после объятий, мы обнаружили, что ни один из нас спать не хочет. Я был возбужден ее сообщением, а она — происшедшим между нами объяснением. Должно быть, она преодолела нелегкий внутренний барьер и теперь, против обыкновения, была со мной ласкова и не пыталась уходить от разговора. Мне показалось, в наше общение вернулась былая открытость, но я чувствовал: именно сейчас мне нельзя ошибиться ни в одном слове, ни даже в интонации.

— Мы с тобой почему-то об этом не говорили, — начал я осторожно, — даже странно, столько занимались любовью, и об этом — ни разу… У тебя детей никогда не было?

— Нет… но, пожалуйста, не обольщайся, — она негромко засмеялась, — то, что я готова с тобой разговаривать, не означает, что я готова рожать. Если ты это имеешь в виду, выбрось из головы.

— И ты не делала никаких попыток? Неужели совсем не хотелось?

— Представь себе, нет. Я ведь и замуж-то выходила уже под знаком «Общего дела». Идея победы над смертью заслонила все остальное.

— И у меня детей нет, но причина совсем другая. Мне попросту не везло с женщинами. Каждый раз, когда возникал этот вопрос, меня одолевал ужас: как, неужели она, вот это вульгарное существо, будет матерью моего ребенка?! Знаешь ли, ты первая, с кем бы мне хотелось иметь детеныша.

— Польщена… Но повторяю: идея бессмертия «велика есть». — Ее дружелюбная любезность казалась непробиваемой. — Можешь утешиться тем, что я тоже вульгарна. Женщина без возраста, с выхолощенной наукой душой и оголенным умом. Это вульгарность второго рода, не кабацкая, а академическая. Возможно, они где-то смыкаются.

— Здесь ты попала в точку, — не удержался я от смешка, вспомнив Кобылу, — но как ты ловко, однако, уводишь меня в сторону… Неужели ты, в твоем возрасте, готова сделать аборт?

— Ты неподражаем. В моем возрасте… Ты мог бы сказать: в моем ветхозаветном возрасте. — Она вслух рассмеялась и, повернувшись на бок, всем телом прижалась ко мне. — Думаю, в тебе погиб юморист… А насчет аборта не беспокойся. Просто сеанс рекомбинации — и no problems.

Внезапный страх оглушил меня: я сразу теряю и ее, и ребенка… Только не поддаваться страху и, главное, не позволить ей заметить его… иначе все пропало.

— Это тоже аборт, только высоко научный, — я заставил себя усмехнуться, — аборт второго рода, академический.

— Как скажете, сир, ваша ядовитость, — она продолжала беззаботно смеяться, — пусть так… если ты настаиваешь на терминологической точности.

Она была воистину неуязвима, и меня поразила неприятная догадка: она празднует свою грядущую независимость. Независимость от меня. Ее тяготила моральная обязанность объясниться со мной, и теперь, сделав это, она опьяняется предвкушением свободы. Хотя какая у нее может быть свобода, и зачем она ей… ни отдыхать, ни развлекаться она не умеет… самое большое развлечение, чуть не загул, — какая-нибудь умная книжка, не связанная напрямую с работой.

— Как ученая дама, ты не можешь недооценивать значение терминов. Коль скоро мы установили, что это аборт, следовательно, его-ее, — я просунул ладонь между нами и положил ей на живот, — тоже понадобится воскрешать. Зачем же устраивать себе лишнюю работу?