Все шмотки и барахло остались дома, на Большой Монетной. Никуда не денутся! И даже если Плахе придется надолго застрять за бугром, тоже не беда. Ведь главное его состояние — не там, в Питере, на Петроградской стороне, и даже не в пластиковых картах, культурненько уложенных в бумажник. Почти все свои накопления главный «фалангист» предусмотрительно разместил в пяти банках, разбросанных от Гамбурга и до Мальорки.

Кивнув на прощание обходительному голландскому таможеннику, он подхватил свой кейс и заспешил к платформам подземки. Удобней, конечно, было бы снять тачку, но в теперешней ситуации для Плахи важно было с первых же шагов затеряться, раствориться в суете вавилонского столпотворения.

То стремительно ныряя под землю, то вновь выскакивая на поверхность, аккуратненькая электричка добросовестно доставила его в центр Амстердама. Четвертая остановка: Центральный вокзал. Плаха вышел на оживленную площадь, пропустил беззаботно бегущий трамвайчик и уверенно зашагал к старинному зданию гостиницы, где у него был забронирован номер.

Вокруг шумел, суетился и развлекался, как мог, Амстердам — столица ограненных алмазов и людских пороков, родина великих живописцев, мореходов и авантюристов, город ювелиров и наркоманов, пятисот мостов и неизвестно скольких сотен притонов. Но гостя из России не волновали ни хваленые бриллианты, ни Дом Рембрандта, ни здешние путаны. Его душа жаждала принять горячий душ, как следует подхарчиться и на пару часов «придавить комарика».

Ну а там — снова в путь! Попрощается господин Плахов со старинной гостиницей, пересечет широкую площадь — и вечерний поезд умчит его на юг, в бельгийский город Антверпен. А оттуда — новая дорога. Теплоходом — в обратном направлении: через Северное море, мимо всей Голландии в старый добрый Гамбург. Вот так — меняя маршруты и заметая следы, через несколько стран — Плаха планировал добраться до любезного его сердцу Гамбурга, где так легко затеряться, где столько друзей-приятелей и где его поджидает совсем не мизерный банковский счет.

Получив у портье магнитный ключ, россиянин долго шастал по лабиринтам коридоров и переходов, парадных лестниц и крохотных винтовых лесенок, пока, наконец, не набрел на свой полулюкс.

Через пять минут он погрузился в объятия теплой, пенно-благоухающей ванны и закрыл глаза, наслаждаясь вновь обретенным ощущением покоя и безопасности. Все! Теперь-то уж он оторвался от незримых преследователей!

Свое прозвище Плаха получил благодаря фамилии. Но числилась за ним и еще кликуха: Паяльник. Господин Плахов питал пристрастие к означенному инструменту, которым вполне успешно излечивал клиентов от досадной несговорчивости. Как сам он любил комментировать, «Паяльник в жопу — и полный консенсус!». Этому увлечению Плаха не изменил и поднявшись до уровня генерального директора. Похищать людей, выбивать из них информацию и деньги было для него острым кайфом, с которым и близко не равнялись ни девочки, ни водка. Но вот настал день, когда сам он — Плаха, король разборок! — вынужден был удирать, едва не наложив в элегантные кожаные штаны.

А все тот хрен бородатый из «Утренней звезды»! И ведь как будто типичный лох, бери его голыми руками! Тут Плаха вспомнил, как, развалясь в кресле, ухмылялся в эту бородатую рожу и цедил:

— Тебе паяльником раскаленным жопу еще не чистили? Так я тебе устрою это удовольствие. По знакомству!

А теперь вот он сам спасает свою задницу от чужих и очень горячих паяльников. Когда «Утренняя звезда» начала «мочить» его бойцов, Плаха бросился искать концы: кто? что за крыша у этой гребаной «Звезды» такая мощная? Скорей забить стрелку, перетереть вопрос, договориться по-хорошему! Но договариваться оказалось вроде как и не с кем…

А пока хозяин «Фаланги» метался по городу и собирал информацию, эти невидимки шутя подпаливали его пацанов, как повар — худосочных цыплят. Уж на что Кича был хитрожопым да осторожным, но и его в конце концов поджарили на печке!

«Вот и выходит, один я из всей моей «Фаланги» остался, — вздохнул Плахов, нежась в горячей вспененной влаге. — Нет, как ни говори, это Господь меня уберег!»

При всей специфичности своего ремесла и при крайней жестокости нрава Плаха был человеком не то чтобы верующим, но, все же, совсем бога со счетов не списывающим. С каждого своего прибытка он аккуратно отстегивал бабки на храм Святого Георгия Победоносца. Причащаться к попам не бегал, заутрени не выстаивал, но в церковь время от времени заглядывал, накупал там охапку самых дорогих свечей и распихивал без разбору перед всеми апостолами, святыми и угодниками: лишний заступник — никогда не лишний!

И сейчас Паяльник был убежден — это силы небесные помогли ему улизнуть от незримых поджигателей! Словом, урвал господин Плахов свой процент с тех инвестиций, что вкладывал в божественный департамент.

В мажорном настроении он ополоснулся под душем, накинул махровый халат и только тут почувствовал, что голоден, как стая крокодилов. Бывший шеф «Фаланги» схватил телефонную трубку и заказал обед в номер (Плаха зубрил English со второго класса своей спецшколы, и потому спикал вполне сносно). С голодухи он назаказывал больше, чем мог съесть. А еще его дико мучила жажда, тянуло выпить чего-нибудь холодненького.

— …И шампанского! Французское есть? Пару бутылок!

Через десять минут отутюженно-белоснежный стюард с фигурой борца-тяжеловеса начал выставлять перед ним анчоусы, салат из омаров, перепелиные окорочка и прочую гастрономию. Потянулся было за белой фарфоровой супницей, но Плаха остановил кормильца:

— Это потом! Сперва — шампанского: в горле пересохло!

Стюард склонил почтительно голову. Лапищи, «обутые» в белые перчатки, хотя и напоминали ковши экскаватора, порхали на удивление ловко. Из ведерка со льдом они извлекли изумрудную бутылку и, обернув ее полотенцем, начали отворачивать пробку.

— Давай, халдей, шевелись! — по-русски командовал Плаха стюарду прямо в вышколенно-приветливое лицо. — Не видишь, у человека трубы горят! Ай, что ты, Европа сраная, в этом понимаешь?

Последняя фраза застряла у него где-то в нижней гортани. Потому что халдей выдернул пробку и хлынувшую из бутыли струю направил, кретин, мимо фужера, прямо в разинутый Плахин рот.

Плаха зашелся в приступе кашля, выпучив изумленные глаза. А халдей деловито продолжал поливать клиента: лицо, волосы, плечи…

Воздуха не хватало, легкие разрывались без кислорода. Скорчившись, с бессильной ненавистью глядя на сияющего улыбкой дебила, Плаха еще успел подумать: «Что за говенное шампанское у этих французов! Муть маслянистая, и воняет бензином… Почему оно так воняет бензином?!».

Он заставил себя распрямиться, ватными пальцами уцепился за лапу, орошающую его остатками «шампанского». Перчатка на стюардовом запястье задралась, и выпученные Плахины глаза узрели лиловую наколку с родной кириллицей: «Беатриче».

Стюард легко высвободил ручищу, поставил на стол пустую уже бутылку и, отступив на шаг, щелкнул перламутровой зажигалкой. Щедро политый бензином, Плаха вспыхнул, как факел. Опрокинув стул, он рухнул на ковер и, объятый пламенем, катался по полу, потом — корчился, потом — затих.

Стюард стер с лица улыбку, залил водой тлеющий ковер и, выйдя из номера, захлопнул его на замок. Прежде чем навсегда покинуть гостиницу, аккуратно прикрепил на двери полулюкса табличку: «Просьба не беспокоить».

Зори некая жизнь — при всем ее внешне бурном течении — стала спокойной, как болото.

Правда, изредка во сне к нему являлся прежний Зорин, конструктор с залатанными локтями. И странное дело: Зорин нынешний, преуспевающий, отчего-то лебезил перед этим затурканным чмошником и все норовил заглянуть в глаза. А тот, скотина, воротил нос, не желал и смотреть в его сторону. И когда Зорин просыпался, то всякий раз ощущал непреодолимое желание сейчас же подхватиться с шикарной итальянской кровати-«сексодрома» и бежать, в чем мама родила, подальше от этого постылого благолепия, в старый двор-«колодец», в тесную «распашонку», на кухню, пропахшую пригорелым салом.