— Ну, понятно! — протянул тоскливо Зорин. — Сейчас ты мне припомнишь еще костры инквизиции…

— Тебе — не припомню, мой поработитель! — улыбнулась, оттаивая, Анабелла. — Ты у нас сегодня и так — пострадавший, тебя лелеять надо. Вставай, мученик мой христианский, поедем в город!

Зорин вздохнул, поднимаясь на ноги, а она глянула на него — и зашлась в хохоте.

За перепадами ее настроения невозможно было поспеть! Он затравленно глянул исподлобья:

— Ну? Что опять не слава богу?

— Знаешь, — пояснила переменчивая, как ветер, дама сердца, давясь от смеха, — сейчас, без зубов, ты стал очень героическим. И я тебя люблю еще больше, чем прежде!

И сразу посерьезнела:

— У тебя соплеменник есть?

— Есть, целая куча! — заверил недоуменно Зорин.

Но Анабелла отнеслась к его заявлению скептически:

— Знаю я твою кучу! Все — грязные. Как у поросенка! На, держи мой!

И протянула кружевной платок.

(Русский язык Анабелла освоила с потрясающей скоростью, хотя и не без огрехов. Слово «соплеменник» у нее намертво ассоциировалось с понятием «сопли менять», то бишь — с носовым платком. Она постоянно путала «диссидента» с «дезодорантом», «организм» — с «оргазмом», а вместо «маразм» упорно говорила «эразм». Хотя про Эразма Роттердамского слыхом не слыхивала.)

Зорин покорно взял голубой, пахнущий лавандой «соплеменник» и приложил к размозженной губе.

На выходе из парка им преградила дорогу пожилая цыганка. Возникла перед Зориным, насквозь просветила его знающими, повидавшими на веку глазами:

— Не спеши, красавец! Жизнь свою все равно не перегонишь! Дай-ка я погадаю — про судьбу твою расскажу. Что было, что будет, чем душа успокоится…

Сил сопротивляться уже не было. Чтобы поскорей отцепиться от настырной бабы, Зорин покорно протянул ей ладонь. Цыганка засмеялась:

— Что же сразу руку даешь? Ты сперва денежку дай. Мне на денежку гадать надо!

Тут приключилась досадная заминка. Зорин полез за «денежкой», но в наличии, как назло, оказались только пятисотрублевые банкноты. Отвалить этой чмошнице полтыщи — глупо. Требовать с нее сдачи — еще глупей. Зорин бестолково топтался на месте и чуть не носом залезал в проклятый бумажник, ощущая себя полным идиотом.

Цыганка кивнула Анабелле сочувственно:

— Скупой же у тебя хозяин, красавица!

Тут, на свое счастье, Зорин обнаружил какой-то завалявшийся доллар. С облегчением ухватил зеленую бумажку, сунул цыганке:

— На, держи! И давай поскорее, я спешу!

— Ишь, нетерпеливый! — усмехнулась гадалка. — Ладно, показывай руку!

Уставилась на его ладонь, и улыбка сползла со смуглого лица. Женщина вдруг как-то закаменела. А потом резко отпустила Зоринскую руку. Не отпустила даже, отбросила, словно это была не ладонь человеческая, а шипящий аспид. Из недр цветастого своего одеяния извлекла измятый доллар и сунула ошарашенному Зорину:

— Забирай свои деньги! И ступай, куда шел!

Зорину стало не по себе, вдоль спины пробежали липкие мурашки. Но он взял себя в руки и попытался перевести все в шутку:

— Эй, красавица! А как же судьба? Ты ж обещала — «про судьбу расскажу»!

Но та уже быстро шагала прочь. Не оборачиваясь, через плечо, бросила:

— Нет у тебя судьбы!

Нежданно-негаданно октябрь заблудился в календаре и не по срокам разродился самым настоящим бабьим летом. Это был праздник синего неба, желтой листвы и золотых летучих паутинок. Паутинки — золотые струны, и нежаркое, по-осеннему умудренное солнце играет на них едва слышную мелодию. Недолгая музыка бабьего лета.

Сегодня Зорин и Анабелла слушают эту мелодию, сегодня они причастны к этому празднику, они — гости у золотых паутинок, желтеющих березовых крон и жухлой, пахнущей осенью травы. Они — гости у славного Зоринского знакомца Сан Сеича.

Сан Сеич — добрый леший, обитающий в просторной бревенчатой избе с огромным, одуряюще пахучим сеновалом, на самом берегу изумительного озера. И вся эта сказка с озерами, островами, беломощным корабельным бором, ласковым березняком и мрачным ведьминым чернолесьем именуется лесной кордон, а Сан Сеич — его хозяин, смотритель, царь и бог. Одним словом — лесник.

Официальная цель приезда — отправиться завтра поутру на дальний берег озера и пособирать там белый боровой гриб да нарезать под елками черных груздей. На самом же деле Зорин наезжает сюда время от времени, чтобы отойти душой среди этой красоты и незамутненности, подле всепонимающего и чистого сердцем Сан Сеича.

Сегодня Зорин впервые нарушил им же самим установленную традицию. К Сан Сеичу он всегда наведывался исключительно в одиночку. Сколько уж раз тот же Вольдемар Мышонкин, да и другие друзья-приятели теребили Зорина:

— Ты когда нас, наконец, свозишь к своему старичку-лесовичку? Мы тоже хотим рыжиков на зиму напластать да с ружьишком побаловаться!

Но Зорин упорно уходил в сторону от этих грубых посягательств. Сан Сеич был его единоличным достоянием, и делить эту привилегию с кем-либо еще Зорин не желал категорически. Согласно закону Авогадро. Ибо самым ценным в регулярных Зоринских наездах были те неспешные беседы, которые он вел с Сан Сеичем и которые не терпят суетных компаний.

А вот нынче он приехал сюда с Анабеллой. Если честно, то в глубине души Зорин побаивался: вдруг явление ацтекской богини разрушит гармонию его отношений с повелителем коряг Сан Сеичем?

Но Анабелла на удивление легко и естественно вошла в этот ольхово-рябиновый мир. Сан Сеич — сероглазый и русоволосый, неспешный в движениях и несуетный в помыслах, тесаный из русской березы лесной божок — радостно, как родную душу, принял эту черноокую ведьму мексиканских нагорий. Они говорили, молчали и смеялись так, словно бы знали друг друга добрую половину жизни.

Сан Сеич назначил подъем на шесть ноль-ноль. Но уже давно перевалило за полночь, а этим троим все не хотелось прерывать теплое таинство затянувшейся вечери.

Вкруг них вершилась идиллия лесной жизни, которой было так легко обмануться. По стенам висели вяленые венички багульника и зверобоя, на столе сладковатая жареная кабанятина соседствовала с северным виноградом — моченой клюквой, а крепкий настой на березовых почках заедали царским грибом — рыжиком.

Но Зорин знал: за стенкой, увешанной белеными рушниками и уставленной деревянными плошками, затаилась и ждет своего часа совсем иная вселенная.

Там, в тесноватом кабинете Сан Сеича, со стены взирает Сикстинская мадонна Рафаэля, которую хозяин кабинета самолично выжег на широкой сосновой доске. («Не поверишь, Викторыч: я же с ней беседы веду! — признавался ему старшина моховиков. — Сяду вечерком — и рассказываю о житье-бытье, мыслями делюсь, сомнениями всякими. И знаешь, она ведь меня понимает. Вот честное лесничье слово!»)

Напротив италийской мадонны массивные стеллажи ощетинились тусклыми книжными корешками. В тех разномастных шеренгах теснятся не только учебник по дендрологии, атлас дикорастущих трав и Красная книга СССР. Там Иван Бунин соседствует с Абу Ибн-Синой, Серафим Саровский — с Бернардом Шоу. А рядом с книжными полками присоседились зачехленный микроскоп и маленькая химическая лаборатория. Так и соседствуют эти две галактики, разделенные тонкой дощатой перегородкой.

Разговор за столом, между тем, тек ровно и весело.

— У нас в лесном хозяйстве все членораздельно! — посмеивался Сан Сеич, подкладывая Анабелле хрустких рыжиков. — Что ни начальник — то дуб, что ни подчиненный — то пень, что ни бумага — то липа.

Анабелла хохотала от души. Отпив ядреной медовухи, прищурилась лукаво:

— А вы что же, Александр Алексеевич: с детства в лесу росли? Как Маугли?

— Да нет, — улыбнулся хозяин. — С детства этот Маугли ходил в музыкальную школу — терзал нещадно скрипку. Рос в Ленинграде, в профессорской семье. В роду сплошь медики, математики, минералога. Умницы и светила!