Хоффман решил устроить так, чтобы Парри получил медаль. Инженерные подразделения поддерживали существование Старого Хасинто в течение всех этих невероятных, кошмарных лет и теперь продолжали свою работу в новом городе. Эта бесконечная работа была здесь немного легче. Парри был настроен быть если уж не счастливым, то довольным жизнью, наглядно демонстрируя верность теории Хоффмана.

Но счастлив ли Прескотт? Пора было это выяснить. Хоффман медленно поднялся по ступеням, усыпанным хрустевшим под ногами стеклом, — частично из осторожности, частично потому, что хотел заранее предупредить Прескотта о своем приближении. Добравшись до верхнего этажа, он почувствовал дуновение ветра. Крыша отсутствовала.

Прескотт сворачивал в трубки карты и аккуратно складывал их в картонную коробку. Его двое солдат-телохранителей, Ривера и Лоу, стояли у открытого окна, наблюдая за расчисткой завалов. Хоффман подумал: «А от чего сейчас хочет защититься с их помощью Прескотт, кроме падающей с потолка штукатурки?»

— Виктор… — Прескотт поднял голову слишком медленно, чтобы движение было естественным. — Итак, зализываем раны и возвращаемся в бой. Все могло быть гораздо хуже.

— Таково настроение, сэр. — Если полковник говорил более или менее спокойно, это означало сарказм, и большинство людей это уже поняли. — Сохраняем спокойствие и движемся дальше.

— Капрал, не могли бы вы и Лоу оставить нас на несколько минут? — Прескотт слишком хорошо знал этот тон Хоффмана. — Пойдите пообедайте, пока все спокойно.

Хоффман подождал, пока шаги солдат не смолкли на лестнице.

— Вы как будто ждете неприятностей, — начал он. — Люди, конечно, в шоке, но пока еще не начали линчевать чиновников КОГ.

Прескотт сохранял полное спокойствие.

— Сейчас трудное время; мы на распутье. Многие сомневаются в правильности моих суждений и моей способности управлять, из-за того что я привел их в такую даль, где они столкнулись с новыми трудностями.

— Вы ничего не хотите мне сказать, господин Председатель?

— Вы один из них, Виктор?

«Ну ладно, начнем».

— Именно я предложил перебраться на остров с более мягким климатом. А не вы.

— Ах, вы по-прежнему берёте на себя ответственность за наши совместные решения. Вы хотите стать мучеником, полковник? Или политиком?

— Давайте прямо к делу.

— У меня возникло стойкое убеждение, что вы мне больше не доверяете.

Хоффман скрестил руки. Он сам не знал, почему сунул руку под левый локоть, чтобы иметь возможность быстро вытащить пистолет, но он сделал это. У Прескотта было оружие. Хоффман никогда бы не подумал, что Председатель вообще способен им воспользоваться, но сейчас было не время проверять свои догадки.

— Я хотел бы получить от вас четкий ответ, — сказал Хоффман. — Я согласен со всеми вашими важнейшими решениями. Я никогда не видел, чтобы вы делали глупости. Я даже не слышал, чтобы вы напились или провели ночь с женщиной. Но вы лжец, господин Председатель, и это сильно осложняет мою работу. Не существует ни одной причины для утаивания информации от собственной армии.

Прескотт продолжал собирать вещи. Казалось, он погружен в это занятие всецело, а не просто ради того, чтобы отвлечься. Он подошел к столу и дернул ящик.

— Это уже слишком по-детски, Виктор. Вы чувствуете себя униженным потому, что я не рассказываю вам все в подробностях?

— Подробности — это существование сверхсекретных исследовательских учреждений вроде Нью-Хоупа? Это дерьмо — не подробности. Это то, что мне необходимо знать.

— Армия служит государству. Армия — не правительство. Правительство решает, что нужно ей знать, а что нет.

— Верно. Но вы все равно проклятый лжец.

— Итак, зачем вы это сделали, Виктор?

Конечно, Прескотт мог бы сам выудить из него все, что нужно. У него был к этому талант. Он нацеливался на слабое чувство вины, как акула, учуявшая в воде каплю крови. Хоффману плевать было, что и как обнаружил Прескотт, но он не мог вынести мысли о том, что его опять перехитрят.

— Недоверие разрушительно, — сказал Хоффман. — Оно губит любые взаимоотношения. Я говорю не о каких-то давно забытых вещах — сейчас речь идет о том, что мы с вами должны спасти человечество от уничтожения. — «Какого черта! Скажи это. Что он тебе сделает? Что еще тебе можно такого сделать?» — Мне хотелось бы думать, что там просто ваши фотографии в общении с овцой. Просто какая-нибудь гадость. Глупые, никчемные гадости. Я очень хочу в это верить.

Но Прескотт не был извращенным, жадным и испорченным в общепринятом смысле. Хоффман это знал, и на миг это почти заставило его сдаться. У действий Прескотта был только один мотив — выживание. В этом не было ничего плохого.

«Нет. Я прекращу эту чертовщину прямо сейчас. Его мотивы не имеют никакого значения. Мне нужно знать. Мне нужно знать все то, о чем он до сих пор не рассказал мне».

Скрытые вещи, похороненные глубоко-глубоко, зашифрованные, шныряющие под поверхностью в ожидании момента, когда можно будет утащить жертву на дно, — черви, монстры, тайны, не важно что. Хоффман насмотрелся на них достаточно. Он хочет знать все. Он хочет вытащить это на свет божий и посмотреть, что же это такое на самом деле.

Выражение лица Прескотта не изменилось. Хоффман хотел сражения, хотел дать выход эмоциям. Но этому не суждено было случиться. Он это понимал. Председатель попытался повернуть ключ в замке, подергал его, в конце концов открыл ящик. Он заглянул внутрь, но не тронул диск.

— Вы не слишком старались замести следы, — заметил Прескотт. Ветер залетел в помещение через дыру в потолке, зашуршал старыми бумагами. — Вы выше этого. Но поскольку я теперь вижу, как сильно вы хотите все узнать, я скажу: информация, которой вы завладели, хранится также в другом месте.

— Очень мудро с вашей стороны.

— Скажите, что вы сделали с диском?

— Ни за что, господин Председатель. Я скажу вам только тогда, когда вы мне все расскажете.

— Значит, вам не удалось взломать шифр.

«Ах ты, сволочь лживая! Я сам попался в твою ловушку. Черт, наверное, это старческий маразм».

В этот миг Прескотт мог сделать все, что угодно. Акт об обороне давал ему полное право вытащить пистолет и пристрелить Хоффмана на месте. У Хоффмана даже промелькнула мысль, что Председателю следовало бы сделать именно это, потому что когда-то он сам так поступил.

Но Прескотт, скорее всего, понимал, что, вызвав солдат и приказав им арестовать начальника генерального штаба — не какого-то старого чинушу, а настоящего солдата, как они, — он получит только кучу новых неприятностей.

А может, Прескотт подозревал, что солдаты вместо Хоффмана арестуют его самого. Он уже несколько недель прощупывал настроения армии.

Хоффман же понятия не имел, что ему теперь делать. Он не мог спорить о том, что ему не удалось прочесть, и был на сто процентов уверен, что не вытянет этого из Прескотта. Можно, конечно, было дать выход животному инстинкту — ударить кулаком по этой проклятой самодовольной, покровительственной роже, но это принесло бы ему облегчение всего на несколько секунд.

Оставалось только одно: перестать пытаться отгадать намерения Прескотта. Пусть делает что хочет. Хоффман решил просто не обращать на него внимания. Это походило на бескровный военный путч. Но полковник знал, что испытание наступит рано или поздно. Вот тогда в один прекрасный день приказы его не совпадут с приказами Прескотта; тогда и выяснится, за кем пойдут солдаты.

Прескотт продолжал собирать вещи. Хоффман вынужден был уйти и подавить желание подобрать мяч, оставленный на его поле.

Он спустился по лестнице, чувствуя себя полным идиотом потому, что не размазал Прескотта по стенке; с другой стороны, он понимал: жаловаться глупо. Он никогда не знает, что еще есть в запасе у Прескотта, — но разве это такая уж трагедия?

Однако в мире лишений укрывательство ресурсов являлось самым тяжким преступлением.

«Да. Так оно и есть. Посмотрите на меня — что я сделал в Кузнецких Вратах? Я могу сделать это и сейчас. Когда речь идет о жизни и смерти, нельзя ничего прятать от сограждан».