Сандер швырнул трубку на рычаг — излишне сильно:

— Пошли они к черту! Я не могу ждать целый день. — Он взял с крючка на стене ключи от машины и бросил их Хоффману. — Поехали прогуляемся.

Сандер взял фотоаппарат и небольшой деревянный ящик с медной задвижкой. Хоффман снисходительно относился к этому. Каждый старался так или иначе скоротать время, и, возможно, когда-нибудь акварели Сандера будут стоить больших денег. Он медленно вел машину по узким улочкам, почти пустынным в такой ранний час; воздух был наполнен ароматами свежевыпеченного хлеба и кофе со специями, смешанными с запахом сточных канав. Войти в Анвегад и выйти из него можно было только в одном месте. По крутой, извилистой дороге едва мог проехать большой грузовик, рядом находился отвесный обрыв, а внизу — острые камни. Даже небольшой вездеход следовало вести осторожно.

— Как ваша жена, сэр? — спросил Хоффман.

— Жалуется на отеки ног и неполадки с пищеварением, — ответил Сандер. — Еще пять недель осталось. Но мы, по крайней мере, договорились насчет имен: если будет мальчик, назовем его Террансом, а если девочка — Мюриэль.

Раньше Хоффман почти не думал о семье. Семья — это для других людей, а он все еще находился на стадии романтической влюбленности.

— Я думаю, вам все-таки нужно взять отпуск по семейным обстоятельствам.

— Обязательно возьму. А как ваша семейная жизнь? Ваша жена юрист, так ведь?

«Не обязательно говорить с таким удивлением».

— Да, сэр.

— А как вы познакомились?

— Ей нужны были кое-какие сведения от Министерства обороны. — «Это было не на коктейле после оперы, но ведь ты об этом и без меня догадался, а?» — Она задала мне несколько вопросов, а я дал ей несколько откровенных ответов.

Именно это она и сказала ему потом: «Ты самый честный человек из всех, кого я знаю, Виктор. А в моей профессии честность редко встретишь».

— Звучит загадочно, — отозвался Сандер.

Хоффман не стал развивать тему. Он смог вздохнуть свободно только после того, как дорога выровнялась и все четыре колеса одновременно коснулись земли. Добравшись до основания утеса, он поехал по обычному маршруту — по южной дороге, через узкий перевал, затем еще семь километров вдоль трубопровода к васгарской границе, и налево, вдоль невидимой линии, отделявшей Коалицию Объединенных Государств от нервозного нейтрального мира, который еще не принял решения. Граница ничем не была отмечена, кроме широкой красной полосы на трубопроводе да остатков речного русла, высохшего так давно, что река уже исчезла с карт.

До перегонного завода оставалось шесть километров. Сандер постучал по приборной доске, приказывая Хоффману остановиться.

— Я ненадолго, — пообещал он. — Пять минут, самое большее — десять.

Дело было в свете. Хоффман уже сообразил, что к чему. Сандер любил рисовать Кузнецкие Врата, когда солнце еще только показывалось из-за горизонта, потому что это давало живописные тени, и с этого места открывался лучший вид на утес.

«Только артиллерийская батарея некстати. И металлические галереи. Портит иллюзию Серебряной Эры».

Сандер вылез из вездехода, разложил на капоте содержимое своего ящика, устроился на крыле и принялся набрасывать картину углем на куске картона. Хоффман спрыгнул на землю и отошел подальше — покурить. Придется до возвращения домой бросить. Маргарет не нравилось, что он курит. «Когда-нибудь сигареты убьют тебя», — говорила она.

Когда он развернулся и неторопливо направился обратно к вездеходу, Сандер уже фотографировал крепость.

— Это же обман, — сказал Хоффман.

— Иначе придется сидеть здесь еще два часа. — Сандер, нахмурившись, настраивал объектив. — А почему обман?

— Разве вы не должны рисовать то, что видите своими глазами?

— И вы еще говорите мне, что вы необразованный человек?!

— Я женат на образованной женщине. Она разбирается в таких вещах.

Сандер хмыкнул, как будто Хоффман сказал нечто остроумное. Но Хоффман говорил серьезно. Он не стал настаивать на своем. Они забрались в машину и еще какое-то время ехали вдоль границы, прежде чем развернуться и отправиться обратно в Анвегад. Впереди по узкой дороге взбирался какой-то грузовик; Хоффман решил подождать, пока тот не доедет до ворот крепости, и только потом начинать подъем. На этом месте грузовики разбивались слишком часто. Ему совершенно не хотелось разворачиваться или всю обратную дорогу ехать задним ходом. Когда огни грузовика исчезли между огромными резными столбами, в желудке у Хоффмана раздалось протестующее урчание — организм возмущался, что его заставляют терпеть проклятую любительскую мазню до завтрака.

— Я отнесу сообщения от родственников в казармы, — пообещал Хоффман. Гарнизон в Кузнецких Вратах был невелик, около ста мужчин и женщин, — батарея Артиллерийского дивизиона принца Озора, два взвода из Двадцать шестого КТП и отряд Инженерных войск из Эфиры. — Мне нужно размяться.

Он позавтракает со своими людьми. Приличной офицерской столовой здесь не было, просто комната в штаб-квартире, где он жил, и они часто ели в каком-нибудь местном баре из тех, что нравились Сандеру. Хоффману не хватало компании сержантов. Отсутствие общения с солдатами принесло одиночество.

Солдаты были расквартированы в нескольких зданиях, некоторые — в настоящих казармах в дальней части крепости, некоторые — в цокольном этаже огромных казематов. Кузнецкие Врата были вертикальным сооружением — они расширялись не в стороны, а в глубину, на скале располагалась лишь небольшая часть помещений, а туннели и подвалы были врезаны в гору, которая и без того была изрыта естественными пещерами и расселинами. Здесь имелась даже подземная река, которая уходила с поверхности в десяти километрах от крепости. Хоффман не любил подземный мир, царивший там запах сырости, грибов и плесени. Но когда он вошел в небольшую столовую на главной батарее, волшебные ароматы яичницы и местной колбасы заглушили все остальное.

— Здесь, внизу, безопасно, как дома, сэр, — произнес Падрик Салтон, отодвигая для него стул. — Хотите сэндвич с жареным яйцом?

— Это похоже на гроб, черт бы его драл! — пробормотал Хоффман и положил посредине стола стопку бумаг. — Это почта. Ах да, я съем ваше варварское лакомство, рядовой. Спасибо.

Салтон — все называли его Пад — был родом с Южных островов, и он стряпал тамошние странные блюда, но Хоффман не жаловался. Пад не готовил пищу аборигенов из фруктов, неизвестных корней и козлятины. Он был потомком северных колонизаторов. Но он впитал в себя понемногу от обеих культур. Его северный сэндвич с яйцом был приправлен огненными специями островитян, а его бледное веснушчатое лицо покрывали голубые племенные татуировки. Хоффмана это зрелище завораживало, и он каждый раз ловил себя на том, что пялится на солдата. На темнокожих туземцах татуировки смотрелись вполне естественно, но выглядели зловеще на лице, обрамленном рыжими волосами.

Дело было не только в резком цветовом контрасте. Это было предупреждением о том, что Пад был представителем островной культуры и прекрасно владел тамошними методами ведения войны.

Сэндвич оставил незабываемое впечатление. Перед глазами у Хоффмана все поплыло, как будто он вдохнул слезоточивого газа. Показались солдаты из отделения Пада и уселись за завтрак, состоявший из хлеба, яичницы и соуса; этот ритуал был с точностью до минуты приурочен к семичасовым новостям по радио.

— Девяносто процентов скуки и десять процентов жуткого страха, — заговорил сержант Бирн.

— Не девяносто, а девяносто девять процентов, — поправил его Пад. — А может, и все сто.

Хоффман жевал молча, размышляя о том, что их смущает присутствие офицера, который совсем недавно был одним из них. Его также терзало неотвязное чувство вины из-за того, что он прохлаждается здесь, в то время как большая часть Двадцать шестого полка — его товарищи, его друзья — сражается в кровопролитных боях на западной границе.

Он подумал: «Интересно, а где сейчас Берни Матаки? У нее тоже были племенные татуировки. Но не на лице. Она говорила, что в их племени такого не делают».