— А Надя? Она-то ходит?
— Нет. Я почему-то все время нахожусь под впечатлением нашего последнего с ним разговора. «Нет ничего важнее музыки…» И мне обидно. Потому что для меня-то Надя оказалась важнее. Может быть, я просто не такая гениальная, возвышенная? Или я не могла себе этого позволить? Потому что это был мой удел — сопли, разбитые коленки, испачканные чернилами пальцы. А его — сплошное парение в горних высотах…
— Иногда-то он спускался, — хмыкнул Саша. — Чтобы оставить после себя более реальный след, чем химерические звуки.
Она рассмеялась.
— Но хватит о нем… Ты ничего не рассказываешь о себе. О своей дочери. Жене.
— У меня нет жены, — развел он руками. — Я отец-одиночка… И мне еще больше не хочется ворошить прошлое, чем тебе…
— Она… умерла?
— Нет, — пожал он плечами.
— Она такой плохой человек?
— Бог ей судья…
Он ушел в себя, только грусть оставил Кате и боль, но дальше говорить не захотел.
— Ты… — Она осеклась, не закончив фразу. Ей сейчас более всего хотелось бы узнать его историю, но это недостойное любопытство, сказала она себе.
Если человек хочет, он рассказывает об этом сам. Без принуждения…
Вокруг плавал табачный дым, и запахи чужих духов, перемешавшись, заставляли Катину голову кружиться. Как бы сказала Надя? Надя бы сказала: «Крышу срывает». Катя усмехнулась — и в самом деле как в старой песенке: «Куда ты плывешь, крыша моя…»
Все было странным и терпким — эта встреча и это кафе с дурными запахами, слишком активными и навязчивыми. Словно и не с Катей все происходило.
Певица на сцене громко завопила в микрофон: «Я поняла, что я люблю, я поняла…»
Это не было похоже на музыку. Но…
Катя покраснела невольно, украдкой бросив на Сашу взгляд.
Чуть прикрытые ресницами глаза. Испытующий взгляд ей навстречу. Полуулыбка на губах… «А ты поняла?»
«Я поняла, что я люблю, я поняла… Бог ты мой, это же кошмарный текст, это пошло — неужели это все меня касается?»
Катя знала, что это не музыка. Это правда…
Крыша окончательно уплыла в неведомые города и страны, на остров Бальнео или вообще решила побродить среди истуканов на Пасхи…
Такие ощущения Катя никогда не испытывала, даже в юности своей глупой… Словно кто-то еще живет в груди, и там бабочка трепещет, на огонь прилетевшая… А еще почему-то думаешь, что вот бы так всю жизнь просидеть друг с другом, глядя в глаза прямо — и не опуская глаз никогда, зная: он все поймет в тебе и примет.
— Наваждение, — прошептала Катя.
— Что? — Он посмотрел на нее с вопросом.
— Так, ничего… Я сказала самой себе…
— Понял, — рассмеялся он. — Попытка зацепиться за остатки здравого смысла…
— Безуспешная, — развела руками Катя.
И в самом деле — он ее понимал…
— А зачем он нужен, этот здравый смысл? Много счастья от него?
— Не знаю… Мне трудно судить о нездравом смысле… Я лишь однажды пошла на поводу у своих желаний, и в результате получилась Надя. Она ведь хорошо получилась, правда?
— Замечательно…
— Еще неизвестно, какой бы она вышла при здравом размышлении…
Она рассмеялась.
— Господи, — вырвалось у нее, — мы сидим с тобой и несем чушь.
— Прекрасную, — кивнул он.
— Какая разница… Мы как дети.
— Это хорошо, разве нет? Помолодеть лет на двадцать… Забыть про все.
Она хотела сказать, что так нельзя, долго нельзя, но, встретив его взгляд, так отчаянно смутилась, что хотела отвернуться — и не могла… В душе что-то плакало, и смеялось, и много колокольчиков…
— Моя дочь верит в ангелов, — серьезно сказал он, глядя ей в глаза.
— Она… Я тоже, — прошептала она, ощущая себя так странно, как будто она и в самом деле стала рядом с этим человеком ребенком…
Его рука теперь оказалась на ее ладони — только сейчас она поняла, что ее ладонь была раскрытой, точно она просила что-то, бедная нищенка, у этого человека…
Любви?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Теперь появился смысл…»
Он внезапно остановился. Нет, дело не в смысле. Смысл-то был раньше. Потому что была Сашка. Он жил для нее. Вот только иногда, глядя на белокурую головку дочери, он задумывался. Ему начинало казаться, что Сашка — это его оправдание. Или оправдание и есть смысл?
Он весь день улыбался как идиот. Даже в привычном мелькании рук, ног, тел он умудрялся находить новую гармонию.
— Что с тобой? — спросил Анатолий, и он не знал, что ответить. Первый раз за долгое время знакомства…
— А что со мной?
— Выглядишь так, словно там не Танька танцует, а фея…
— Танька похожа на фею, — заметил он. — Ее бы одеть в прозрачную тунику…
И тут же родилась эта картина — Таня в прозрачной тунике, вся в лесных цветах, которые — единственное ее украшение… Распущенные волосы. Летящие одежды…
Здесь это невозможно. Здесь нет места красоте…
Представив на секунду, что все происходит вот тут, он почувствовал себя так, словно невольно, мыслью, оскорбил красоту. Оскорбил Катю. Себя…
— Я все-таки уйду отсюда, — сказал он.
— Куда? — поперхнулся от удивления Анатолий. — Ты с катушек съехал? Тебе девку надо вырастить… Нашел другое место?
— Нет, — честно признался он. — Просто не могу больше. Косит… Понимаешь, Толик?..
— Давай я сделаю тебе коктейль. Ты слегка расслабишься и придешь в себя…
— Нет, ты послушай… Руки тоньше дождя. Фигурка прозрачная, летящая… А вокруг — красные похотливые рожи самцов… И для них нет ничего этого. Ни тонких рук, ни прозрачности, ни-че-го! Только тело. В нем — смысл… Как будто тело что-то значит без души… Или это их самооправдание? Я тут подумал, что вся наша жизнь — оправдание. И у них тоже. Только если душа есть у Тани, а у них нет? Кто она для них? Это мы с тобой знаем, что Таня талантлива, просто у нее не сложилось… А для них — простая стриптизерша… И ничего больше. И у нее есть душа? А у них, достигших суперского положения, денег этих хреновых, дома, «мерсы», фигни навалом… Только души — нет. А у стриптизерши-то она есть! У существа, павшего низко, на их взгляд…
— Ты не перечитал на ночь Достоевского? — спросил Анатолий.
— Кстати, я давно его не читал… Я последнее время детские книги читаю. Андерсена. Вот вчера читал Сашке про Русалочку и наткнулся там снова на рассуждения о душе… Она же не этого принца хотела, а душу бессмертную! Потому что даже глупенькая Русалочка знала — на хрен ей триста лет жизни, если душа умрет? И была готова умереть физически, лишь бы душа осталась бессмертной… И любую боль была готова перетерпеть за душу эту… А эти самцы за день сытой жизни, за тело свое, которому дай Бог семьдесят лет прожить, душу отправляют в помойное ведро…
— Друг, — жалостливо сказал Анатолий, — твоя харизма разбушевалась. Добром это не кончится… Почитай своей дочери «Незнайку». Чудесная книжка…
Саша рассмеялся.
— Я хочу понять, — сказал он. — Или найти… То есть я уже нашел, вот только не знаю, как удержать…
Он посмотрел на Анатолия, пытаясь найти в его взгляде хоть немного понимания, но тот смотрел слегка удивленно, ожидая продолжения, но минуя это понимание…
— Ты влюблен, — тихо, шепотом, разродился наконец-то Анатолий. — Кто она?
Он только улыбнулся. Может быть…
— Ох, — выдохнул Анатолий, — на тебя опять смотрят…
Саша это и сам чувствовал. Этот цепкий взгляд, направленный на него, требующий, чтобы обернулся…
Он обернулся, ругая себя за любопытство.
Сразу узнал ее — обладательницу этого взгляда и нахмурился.
Она усмехнулась, вытянула свой длинный, украшенный дорогим перстнем палец и ткнула в него. Затем палец перевернулся — и красный длинный ноготь поманил его к себе. «Цып-цып, а ну иди сюда, цыпа мой…»
Он рассмеялся. Сам не знал, что на него нашло. Только его пальцы сами сложились в ответную фигуру, три в одном флаконе, — и пусть скажет спасибо, что не грубее, не локоть…
И этого хватило. Она покраснела, сжала тонкие губы, орлиный нос напрягся. Теперь она и в самом деле была похожа на хищную птицу, кружащую над землей в поисках добычи.
