Я прекрасно отдавал себе отчет, что это состояние вызвано не столько ленчем или хорошим знанием местных дорог, сколько выпивкой, и понимал, что оно продлится самое большее еще часа два. Но за это время я мог проехать изрядное расстояние.

Тем временем местность за окном начинала все больше напоминать пейзажи из средневековых рыцарских романов: высокие травянистые холмы, корявые деревца, покрытые шишковатыми наростами, разбросанные там и сям валуны и скалы, облепленные толстым мхом и похожие на зеленые бархатные диваны в гостиной какой–нибудь престарелой дамы. Окрестности производили впечатление декорации для оперы, постановщик которой пытается сделать так, чтобы на пение обращали как можно меньше внимания.

Все это мне очень не нравилось: я бы предпочел передвигаться по открытой местности, где приближающегося человека можно заметить на расстоянии ружейного выстрела.

— Где мы остановимся на ночь? — спросил Харви.

— У моих друзей.

— Из Сопротивления?

Я кивнул.

— А вы уверены, что они еще здесь? И все еще ваши друзья?

— Кто–нибудь обязательно найдется. У нас есть выбор: в этих краях я знаю многих. Когда–то здесь проходила «крысиная тропа» — по ней вывозили беглых заключенных, доставляли оружие и так далее.

Вскоре мы проехали через Ла–Куртин, армейский городок, сам по себе очень похожий на казарму: такой же открытый, пустой и чисто выметенный; на каждом углу по часовому. Затем мы нырнули в долину Дордони.

— Мистер Кейн, — сказал Маганхард и замолчал.

— Я слушаю, — подождав, отозвался я.

— Мистер Кейн, когда мы говорили… насчет полицейских, вы сказали, что могли бы «не затрагивать вопросы морали». Почему вы не стали возражать?

Мы с Харви переглянулись. За несколько часов старый стервятник не произнес ни слова — неужели обдумывал наш разговор?

— Не думал, что это вас так заинтересует, — тщательно подбирая слова, ответил я.

— Почему бы и нет?

— Возможно, я сделал слишком поспешный вывод, исходя из сложившихся обстоятельств — если учесть, что по всей Франции за вами охотятся отборные силы полиции и преступников. Но мне показалось, что вас это не особенно заинтересовало.

Я пожал плечами, надеясь, что он смотрит на меня.

— А если отбросить излишний сарказм, — спокойно заметил он, — то все–таки почему?

Вытянув шею, я посмотрел на него в зеркало заднего обзора. Как ни странно, на лице Маганхарда было совершенно не свойственное ему выражение, похожее на улыбку — скорее напоминавшую кривую царапину на сверкающих боевых доспехах, но тем не менее улыбку.

— Ну, скажем так — я стараюсь относиться без предубеждения к людям, которые открывают свое дело в Лихтенштейне, чтобы избежать уплаты налогов.

— Ага! Вы не сказали — скрываются от уплаты налогов. Не так ли, мистер Кейн?

— Нет, мистер Маганхард, я понимаю разницу. Уклонение — это незаконно, а я уверен, что все, что вы делаете, — законно.

— Но не слишком порядочно?

— На практике порядочность, как и многое другое, в основном сводится к честному обмену. Вы управляете заводами во Франции, Германии и так далее, но не платите налогов, чтобы поддержать экономику этих стран. Вот и все.

— Правительство любой из этих стран обладает достаточной властью, чтобы решить, что ей нужно больше моих денег, и на законных основаниях установить, сколько я им должен. — Его голос был похож на щелканье шестеренок из нержавеющей стали. — Им ничего не стоит это сделать. Вы считаете, что, уплатив эту сумму, я стану более порядочным?

— Сомневаюсь, мистер Маганхард. На мой взгляд, куда важнее, готовы вы платить или нет. Другое дело — должны ли? Возможно, вы просто путаете порядочность и законность.

— Уверен, что смогу объяснить, в чем разница.

— Думаю, что нет. Согласитесь, когда вы пересекаете границу, смысл такого понятия, как порядочность, не меняется.

Харви усмехнулся.

Подумав, Маганхард сказал:

— Мистер Кейн, похоже, вы занимаете довольно странную, хотя и весьма решительную позицию.

— Вы первый подняли этот вопрос, — пожал я плечами. — Лично меня совершенно не волнует, что вы платите меньше налогов. Тысячи людей делают то же самое, и это будет продолжаться, пока такие страны, как Лихтенштейн, и некоторые швейцарские кантоны имеют столь мягкие законы о налогообложении по одной причине — вытянуть немного денег из соседей. Но если урон будет слишком велик, то соседи примут меры и отстранят Лихтенштейн от участия в бизнесе.

— Мистер Кейн, должно быть, вы оказались в довольно затруднительном финансовом положении, если согласились помочь такому человеку, как я. Когда я разговаривал с месье Мерленом по радиотелефону с яхты, он сказал, что вы потребовали от него честное слово, это… обвинение, выдвинутое против меня, ложное, и что я еду в Лихтенштейн, чтобы спасти свои капиталы, а не присвоить чужие. Тогда вам хотелось быть уверенным, что я порядочный человек. — В голосе Маганхарда по–прежнему звучали стальные нотки.

— Порядочность, мистер Маганхард, понятие относительное. Например, я уверен, что вы гораздо порядочнее тех головорезов, которые напали на нас в Type. Вы не похожи на человека, который собирается кого–то убить напротив, убить хотят вас. Мне совсем не обязательно верить в вашу кристальную честность в отношении налогов, чтобы считать — помогая вам, я поступаю правильно.

— Так вы считаете, что месье Мерлен тоже смотрит сквозь пальцы на другое обвинение?! — Резкость его тона на секунду удивила меня, но потом я понял: любой, кто считает его честным и непреклонным человеком, автоматически должен был разделить и его точку зрения на изнасилование как на мерзкое и отвратительное преступление. Может быть, именно поэтому он даже не мог заставить себя произносить это слово, и говорил просто «это обвинение».

Интересно, подумал я, тот, кто его подставил, имел ли, помимо прочих талантов, и чувство юмора?

— Мерлен — хороший адвокат, — сказал я, — а он считает, что это было подстроенное обвинение. К тому же мне кое–что известно об этих вещах.

— Неужели? — оживился Харви. — Может, расскажете?

* * *

— Ну, прежде всего в этом деле вам не понадобятся свидетели: никто и не ждет, что насиловать будут при свидетелях. Все, что нужно знать, это был ли обвиняемый наедине с жертвой в таком–то месте и в такое–то время, и заявила ли потерпевшая, что ее изнасиловали там–то и тогда–то. Если вам удастся уговорить ее и в самом деле переспать с ним, то вы еще можете организовать медэкспертизу и заручиться показаниями врача. Но, с другой стороны, гораздо чаще кончается тем, что у вас есть только ее слово против его. Даже если обвинение проваливается и дело не доходит до суда, его репутация будет достаточно подмочена.

— Надо же, а я–то думал, что вы разбираетесь только в автоматах, — вполголоса заметил Харви.

— Откуда вы все это знаете, мистер Кейн? — спросила мисс Джармен.

— Однажды мне довелось самому участвовать в подготовке такого дела… О, не волнуйтесь, это было во время войны и вполне оправданно. Нам было необходимо избавиться от одного немецкого чиновника в Париже — он слишком хорошо работал. Разумеется, до суда дело не дошло, и вообще ничего не вышло бы, если бы самим немцам не нужен был повод для его перевода: они тоже считали, что он слишком хорошо работал. Вот мы и подкинули им такую возможность.

— А что случилось с девушкой? — спросила она.

— Мы вывезли ее из страны на тот случай, если будет расследование.

— Я имела в виду не это, — холодно сказала мисс Джармен.

— Понимаю. Ну, скажем так — она воевала и знала, на что идет.

— Мне все ясно, мистер Кейн, — нетерпеливо перебил Маганхард. — Но вы говорили о том, почему вы поверили, что это обвинение против меня подстроено.

— Да, верно. — Я выудил сигарету из пачки на сиденье, Харви щелкнул зажигалкой. — Здесь еще остается пара вопросов. Зачем кому–то могло понадобиться подставлять вас?

— Это в значительной степени затрудняет мои передвижения, — подумав, ответил он. — Особенно во Франции. Тем более что совершившие это преступление подлежат выдаче, так что меня могут арестовать где угодно. А если я окажусь в тюрьме, то… им будет гораздо легче сделать со мной то, чего мы пытаемся избежать. Все очень просто.