Из Усушка нас перегнали в деревню Острова. Тут было еще хуже. Есть не давали, а найти ничего не удавалось — все подчистили немцы. С жильем было не лучше. Не считая девушек, малышей и стариков, нас было около двадцати человек. На всех отвели маленькую полуразрушенную хатенку с окнами без стекол. У хорошего хозяина, как говорили старики, коровий хлев был теплее. Только тут я узнал, что
фронт продвинулся вперед и теперь передняя линия его не на Проне, а где-то около Усушка. В моей деревне наши! Как хотелось сейчас быть там!
Из Островов нас гоняли ночью под Усушек, на передовую, рыть траншеи. Это были дни самых страшных мучений. Пули свистят над головой, наши пули, а нас поставят в открытом поле, отмеряют по пять, а то и больше метров — и копай. Землю сковал мороз, и местами она промерзла на глубину до полуметра. Я выбивался из сил, пока выполнял свою норму. Частенько только утром нас выводили из этого пекла.
Сколько молодых девчат погибло и стало калеками из-за немцев в те дни! Помню одну смоленскую. Маленькая такая, веселая. Она рассказывала про отца, который служил в Красной Армии, про мать, убитую немцами. Она так ненавидела немцев, что готова была разметать их лопатой. Пуля попала ей в шею. Как сейчас помню ее хриплый голосок: «Ой, умираю! И через кого? Через вонючих немцев». Много погибло девчат из соседнего села Долгий Мох. Мальчику Феде из деревни Романвина пуля пробила позвоночник. «Ой, в пятки, в пятки колет!» — не своим голосом кричал бедняга. А разве можно забыть Аню из Усушка? Она была уже самостоятельной девушкой — десять классов окончила до войны. Перед самым несчастьем она, чуть не плача, рассказывала, что брат ее — офицер в Красной Армии, а сама она на врага работает. Ей пуля попала в грудь. «Родина отомстит!» — крикнула она и потеряла сознание.
Я стал думать, как избавиться от каторжной работы. Рад был бы заболеть, и заболеть так, чтобы не подняться. Но болезни обходили меня. Бежать? Нельзя, очень строго охраняют. А работать на немцев очень не хотелось. Не выйти на работу было тоже почти невозможно. И все же некоторые ухитрялись уклоняться от работы, прятались. И как немцы ни искали, ни гоняли, ни запугивали, — ничто не помогало. Тогда они усилили контроль. Бывало, перед тем как гнать на работу, выстроят в шеренги и давай проверять по списку, кто есть, а кого нет. А потом пойдут по хатам, найдут уклоняющихся, надают по шее и — лопату в руки. Люди придумали другое: на поверку выходили все, а с дороги многие убегали. Немцы дознались и про эту хитрость и ввели талоны. Как явишься с работы и сдашь патрульному лопату — получаешь талон. На другой день по этим талонам выдавали паек. В списке делали пометку, что ты сдал талон, получил «харчи», а это значит — вчера работал. У кого не было талона, тех сажали в холодную.
Глядя на старших, начал хитрить и я. Делал так: еще днем прятал лопату, а когда выгоняли на работу, залезал под пол. Сидел тихо, как кот, потому что по хатам часто ходили немецкие патрули. Когда возвращались рабочие, скоренько одевался и шел вместе с колонной. Я так приловчился, что три ночи подряд не выходил на работу. На четвертую попался. Случилось это потому, что талоны раздали не на месте, как делали раньше, а по дороге. Помню, в хату входит начальник нашей колонны и называет мою фамилию.
— Почему не был на работе? — спрашивает он через переводчика.
— Ботинки порвались, — отвечаю я.
Начальник вдруг вызверился на меня и как толкнет — чуть дух не вышиб. Думал, что пристрелит: в таких случаях он пускал в ход револьвер.
— Унтер-офицер вчера заходил к вам и никого не видел, — сказал переводчик.
Таких «преступников», как я, собрали десять человек: восемь девчат, Вася из деревни Долгий Мох и я. Построили и под конвоем погнали к какому-то еще высшему начальству. Остановились перед добротным новым домом. Через несколько минут к нам вышел обер-лейтенант в сопровождении переводчицы.
— По какой причине не вышли на работу?
Мы в один голос закричали:
— Обуть нечего! Не идти же босиком — зима…
Обер-лейтенант сверкнул глазами, бросил что-то на ходу нашему унтеру и скрылся за дверью.
— На три дня в холодную. Ночью будете рыть окопы, а придете — в холодную. Продуктов ни грамма. Проучим… Босиком будете ходить, — перевела переводчица и ушла.
Весь день мы просидели в холодном сарае. Все дрожали — зуб на зуб не попадал. Мы возмущались, негодовали, но поделать ничего не могли.
Когда совсем стемнело, вдруг лязгнул засов, двери отворились и в сарай вошел усатый немец. Он приказал нам выходить во двор. Два конвоира привели нас к баньке. Она была совсем маленькая. Девчата разместились на полке, я улегся на узкой скамье под полком, а Вася прямо на земле рядом со мной. Целую ночь нас не выпускали из баньки, и это было самым страшным мучением. Только в полдень разрешили выйти на несколько минут.
Вечером нам не дали даже забежать на квартиру, а прямо из баньки вместе с остальными погнали на работу. По дороге Коля и Витя из деревни Романвина передали мне кусок хлеба.
На всю жизнь запомнилась и немецкая «дезинфекция». Немцы собрали всю одежду, все лохмотья, какие были у нас, и отнесли в баню. Мы остались в своем дырявом сарае совсем голые. Я не находил места от холода. Все тело посинело и съежилось. Мерз не только я. Старики на чем свет стоит ругали немцев: им, видно, было еще холоднее, чем мне.
Часа три продержали одежду в бане, а мне это время показалось длиннее, чем вся прожитая мною жизнь. Потом я долго кашлял, появился насморк, головные боли. Решил сходить к доктору. Доктор, толстый маленький человечек, издали поглядел на меня, усмехнулся в короткие усы и что-то пробубнил. Переводчица сказала мне:
— Доктор говорит, что вместо одной нормы надо выполнять две. Это лучшее лекарство…
Вышел я из «амбулатории» молча, но на сердце у меня кипело. Если б мог, я бы разорвал на куски и толстую свинью — доктора, и немецкого прихвостня — переводчицу.
Весной из Островов нас перевезли дальше на запад, к Днепру. Жили в лесу, в землянках. Каждый день нас гоняли ремонтировать дороги. С едой стало совсем туго. Если в Усушке и Островах мы еще находили кое-что из оставленных крестьянами харчей, то здесь об этом нечего было и думать. Деревни в глаза не видели: из лагеря не выпускали ни на шаг. Убежать тоже было невозможно — кругом стояли часовые.
Однажды, выбрав ночь потемнее, подполз я к землянке, где хранились немецкие продукты. Маленькое окошко было над самой землей. Я осторожно вынул из рамы стекло и просунул внутрь руку. На мое счастье, там был хлеб. Я одну за другой вытащил семь буханок — и к себе в землянку. Мы уселись вокруг хлеба — и семи буханок как не бывало. Я разохотился и снова побежал к «складу». Только достал две буханки, как где-то совсем рядом хлопнула дверь. Я схватил хлеб и бежать к своей землянке. Недалеко от нее спрятал хлеб под березкой.
Немцы заметили пропажу и назавтра утром пошли с обыском по всем землянкам, где жили «колонники» (так называли нас). Явились к нам, выгнали всех из землянки и давай рыть. Хлеба, разумеется, не нашли. Он уже был съеден.
Настало время, когда все чаще и чаще стали появляться наши самолеты. Бывали дни, что они пролетали целыми стаями. Мы радостно провожали их глазами, ожидая скорого освобождения. Старики говорили:
— Наверно, наши в наступление пошли.
Тронулись из лесу и мы. Наши самолеты не давали немцам покоя.
Немчура зеленела от злости, а мы сияли, глядя на них.
Однажды нас гнали вперемежку с подводами. Только мы вышли из лесу на поляну, как в небе показалось около двух десятков наших самолетов. Они быстро приближались и, пролетая над нами, как дождем сыпанули из пулеметов. Немцы бросились кто куда. Теперь им было не до нас. Я упал на траву и притворился убитым. Когда немцы разбежались, я поднялся — и бегом в жито, в противоположную сторону. Отполз подальше от дороги, лег и притаился. Самолеты улетели. Немцы стали собираться. Их голоса еле-еле доносились до меня. Я пролежал во ржи часа четыре.
