В 1901 г. служащий Британской Ост-Индской компании и бывший комиссар провинции Бенгалия (Индия) опубликовал книгу, которая, по его мнению, должна была совершить революционный переворот в представлениях о древнейшей истории и доисторических религиях, связанных со звездами. Труд этот, «История и хронология эпохи мифотворчества», автором которого был Джеймс Ф. Хьюитт, «комиссар Чутья-Нагпур», как значилось на титульном листе, представляет собой один из крупнейших сводов универсальных знаний, столь ценимых в поздневикгорианскую[222] эпоху. Однако Хьюитт — это не просто один из множества колониальных чиновников, и его книга, в отличие от писаний его современника Джеймса Черчуорда о погибшем континенте Му, действительно основана на солидных филологических материалах, по крайней мере — по меркам рубежа XIX и XX вв. Его книга, при всех ее недостатках, содержит немало ценных ключей к загадке Андайского Креста и, более того, указывает на другой таинственный камень, который, возможно, был прототипом Андайского Креста.
Обширные познания Хьюитта в санскрите — это одновременно и достоинство, и слабость его аргументации. Санскрит для него служит своего рода увеличительным стеклом, через которое Хьюитт рассматривает все прочие известные ему культуры и мифологические структуры на планете, и этот подход создает немало удивительных искажений. Порой эти взгляды из разряда отражений в комнате смеха оказываются необъяснимо точными. Хьюитт бывает весьма корректен в вещах, где он, казалось бы, заведомо обречен на неудачу, но тут же терпит полный провал, как только пытается убедить нас в универсальной применимости своих выводов. Однако, несмотря на навязчивое и многообразное интерпретирование санскритских корней и явный культурный «империализм», в его выводах порой можно встретить поистине удивительные вещи. «История и хронология эпохи мифотворчества» — это не просто попытка раскрыть корни происхождения некоего символического «зеленого языка», на котором, по свидетельству Фулканелли, говорят все посвященные, но и мастерский пример восстановления связей между символическим арго и его истоками — астрономией и прецессией. То, что Хьюитт потерпел неудачу, нисколько не удивительно: нас куда больше удивляет сам факт подобной попытки.
В первой же фразе предисловия к своей книге Хьюитт пишет: «Эпоха мифотворчества, историю которой я схематично набросал в этой книге, охватывает обширный период от первых проблесков зари цивилизации… до того момента, когда Солнце вошло в созвездие Тельца в день весеннего равноденствия, примерно между 4000 и 5000 гт. до н. э.». Далее он сетует на отсутствие точной датировки этого явления и часто предлагает промежуточную дату, 4500 г. до н. э., которая достаточно близка к астрономически точной дате. Хьюитт заявляет, что эта точка знаменовала собой конец эпохи мифотворчества и что после этого времени «отошла в прошлое повсеместно наблюдаемая практика записывать историю в форме исторических мифов, и… национальная история начала выходить за рамки мифического этапа, обретая форму анналов и хроник, фиксирующих события, имевшие место в правление царей, и деяния отдельных героев, государственных мужей и законодателей».
Извинив Хьюитта за явный анахронизм — использование термина «национальный» — мы вправе видеть в его рассуждениях здравое зерно. Действительно, около 6000 г. до н. э. произошел некий сдвиг. Этот факт отражен и в египетском списке царей (фараонов), и в хронике Манефона[223], где рассказывается, что именно в это время так называемые Геру Шемсу, кузнецы из Эдфу, правили страной в качестве переходных фигур между владычеством живых «богов» и правлениями царей и фараонов. Этот сдвиг знаменовал собой начало распространения земледельческих общин. Хьюитт также оказывается прав (при том, что, как обычно, руководствуется ошибочными посылками), утверждая, что индоевропейские языки распространялись по территории Европы вместе с распространением навыков земледелия. Современная лингвистическая археология считает, что местом возникновения индоевропейской семьи языков и земледелия была Анатолия, родина Матери Богов — Кибелы.
Отождествление распространения индоевропейских языков с развитием навыков земледелия помогает объяснить, как неиндоевропейские языки — финноугорские, венгерский, эстонский, кавказские языки, а также баскский — выжили в изолированных регионах. Такими регионами, по разным причинам, оказались зоны сохранения архаических навыков охоты и собирательства. Говорящие на финноугорских языках (в частности, лапландцы) до сих пор ведут кочевой образ жизни, а венгры, напротив, пребывают в изоляции, обусловленной географическими факторами. Три других языка, кавказский, эстонский и старобаскский, — это, по преимуществу, языки рыбачьих или торговых общин. Из них только баскский язык сохранился вплоть до XXI в. как живой разговорный язык; культура басков всегда была тесно связана с морем.
Хьюитт придерживался необычного взгляда на басков, считая их фантастическим смешением южан-земледельцев, говоривших на неиндоевропейских языках, и северян гото-кельтов, кочевых ариев Европы и воинов-скотоводов. С точки зрения современных археологических знаний мы можем судить, сколь неточными были гипотезы Хьюитта. На самом деле баски в эпоху неолита вовсе не были оседлыми земледельцами, и даже четыре века пребывания их в составе территорий Pax romana[224] не оставили особого следа в языке и культуре басков. И тем не менее взгляды Хьюитта на прецессионную мифологию представляют немалый интерес для наших исследований. Мы еще вернемся к вопросу о том, каким образом он пришел к этой мифологии, а пока что для начала рассмотрим общие черты этой мифологической системы.
По мнению Хьюитта, первым мифом, возникшим у обитателей земледельческих общин, был миф об Измеряющем Время, персонаже, аналогичном древнеегипетскому Тегути, который разделил солнечный год на две части, каждая из которых состояла из тридцати шести недель по пять дней, что хорошо согласовывалось с циклами муссонов в долине Инда, этой родине цивилизации, по мнению Хьюитта. (Обратите внимание, что это числа, лежащие в основе прецессии и связанные с пентаграммой.) Кроме того, Хьюитт отождествил свою «Птицу Жизни» с египетским ху, которого он интерпретировал как ворона. Тем самым он отождествил его с темной птицей ветров, которая делит год на части, принося с собой муссоны.
В начальный период в фокусе внимания космогонии, по мнению Хьюитта, находилась Полярная звезда и Древо Жизни, вырастающее из нее. В этой связи он цитирует кельтские мифы, связанные с Граалем, в которых материнское древо мира рождается из семени, оброненного птицей-облаком, порождением волшебного Котла Жизни[225], жизнетворных вод, которые бог Полярной звезды хранил в качестве Святого Грааля или Божьей Крови. Стражем же этой святыни выступал его соправитель-ворон, имя которого было Бран[226]. Он постоянно пребывал в Кэр-Сиди, или Вращающейся Башне небес.
В следующий период, согласно Хьюитту, сформировалась совсем другая космогония. Здесь мир предстает в образе яйца, которое Птица Жизни отложила на Древе и вокруг которого свил свои кольца огромный змей. Хьюитт усматривает в этом новую модель соотношения между Полярной звездой и Мировым Древом и определяет змея как эклиптику зодиакальных созвездий, так что в итоге голова и хвост змея предстают северным и южным полюсами эклиптики. Происхождение этой концепции, как и всегда у Хьюитта, весьма любопытно, ибо у него фигурируют и финские великаны-людоеды, поклонявшиеся птице буревестнику и богу в образе змея, но сама по себе эта концепция, как мы уже знаем, являлась важнейшей составной частью древней астрономии.
Третий период великой эпохи мифотворчества носил строго солярный, солнечный характер, когда в бога солнца у разных народов превратились либо первобытный осел, либо бог в образе небесного коня. Процесс этой трансформации слишком сложен и длителен, чтобы останавливаться на нем подробно, однако Хьюитт выходит на целую серию образов и метафор, которые имеет смысл упомянуть здесь:
