Его расстреляли в Монаховом лесу. Это настоящее кладбище, где лежат тысячи людей. Потом у нас началась жизнь хуже, чем у нищих. Проклятые придумали гетто. Там было холодно и голодно, очень много людей в одном помещении, в бараках. Оттуда никого не выпускали. Потом начали увозить на расстрел. Мы семь раз были на краю гибели, но как-то спасались и не попадали в машины. У Симона Стругача случился в гетто паралич, его вынесли в машину на руках. Тогда погибло очень много знакомых.

Лейзер пишет, что кроме партизан, не уцелел никто. На пасху 1942 года это гетто уничтожили, остались пока только рабочие. Благодаря Пинхосу нас перевели туда. Но там не было места. Мама с детьми ночевала в большие морозы в сарае, а то и на улице. Ели картофельные очистки с отрубями. На маму страшно было смотреть, это двигался живой труп. А дети ничего не понимали, все просили есть. И вот в понедельник 6 февраля 1943 г. окружают весь район и начинают грузить людей на машины. Пинхоса забрали первым. Потом маму с детьми. Это было в девять часов утра. Меня забрали в час дня. У меня еще теперь стоят в ушах крики сестричек, когда их везли расстреливать. Розу подстрелили. Со мной в машине сидели дети и мужчины, раненые при сопротивлении. Повезли по Бобруйскому шоссе. Машина крытая брезентом. С нами сидели два немца. Я решила спрыгнуть. Лучше умереть на дороге. Машина шла очень быстро. У меня был бритвенный ножик. Я разрезала брезент от окна вниз и выскочила. Очнулась, когда машина уже отъехала. Пошла к Вале Жук, сказала ей: ”Спасай!” Они с матерью шесть дней прятали меня в сарае. Потом была у Сулковского, потом ушла в лес и попала, наконец, в партизанский отряд. Не могу все описать, плачу, как маленький ребенок. В отряде была до прихода Красной Армии. Теперь работаю в Пинске бухгалтером Красного Креста. Дорогой брат, прошу тебя, мсти, мсти и мсти!

Твоя сестра Маня.

Это было в местечке Шамово, Рославльского района. Смоленской области. 2 февраля 1942 года комендант Мстиславля лейтенант Краузе объявил полицейским: все евреи, проживающие в Шамове, должны быть уничтожены. Обреченных согнали на площадь перед церковью. Их было около 500 человек: старики, старухи, женщины с детьми. Несколько девушек пыталось убежать, но полицейские их застрелили.

На кладбище отводили по десять человек. Там расстреливали. Среди обреченных были две сестры Симкины. Младшую, Раису, студентку Ленинградского пединститута, убили одной из первых. Старшая, Фаня — учительница, оставшаяся в живых, рассказывает:

— Это было под вечер 1 февраля. Мы с сестрой поцеловались, простились — мы знали, что идем на смерть. У меня был сын, Валерий, ему было 9 месяцев. Я его хотела оставить дома, авось, кто-нибудь возьмет и вырастит, но сестра сказала: ”Не нужно. Все равно он погибнет. Пусть хоть с тобой умрет”. Я его завернула в одеяло. Ему было тепло. Сестру повели первой. Мы слышали крики, выстрелы. Затем все стихло. Во второй партии повели нас. Привели на кладбище. Детей подымали за волосы или за воротник, как котят, и стреляли им в голову. Все кладбище кричало. У меня вырвали из рук моего мальчика. Он выкатился на снег. Ему было холодно и больно, он кричал. Затем я упала от удара. Начали стрелять. Я слышала стоны, проклятия, выстрелы, и я поняла, что они били каждый труп, проверяли, кто еще жив. Меня два раза очень крепко ударили, я молчала. Начали снимать вещи с убитых. На мне была плохонькая юбка, они ее сорвали. Краузе подозвал полицейского, что-то сказал. Все ушли. Я потянулась к Валерику. Он был совсем холодный. Я поцеловала его, попрощалась. Некоторые еще стонали, хрипели, но что я могла сделать? Я пошла. Я думала, что меня убьют. Зачем мне жить? Я одна. Правда, у меня муж на фронте. Но кто знает, жив ли он... Я шла всю ночь. Отморозила руки. У меня нет пальцев, но я дошла до партизан”.

Утром лейтенант Краузе снова послал полицейских на кладбище добить раненых.

Два дня спустя в полицейское управление пришли четыре старых еврея. Они пробовали уйти от смерти, но не нашли пристанища. Шмуйло, 70 лет от роду, сказал: ”Можете нас убить”. Стариков отвели в сарай, их били железной палкой, а когда они лишались сознания, оттирали снегом. Потом к правой ноге каждого привязали веревку, перебросили через балку. По команде полицейские поднимали стариков на два метра над землей и сбрасывали вниз. Наконец, стариков застрелили.

— До войны я жила в Минске. 24 июня 1941 года я проводила мужа на фронт. Я вышла из города с ребенком, ему было восемь лет, пошла на восток: я решила добраться до моей родины — города Красный, забрать отца и братьев. В Красном меня настигли немцы, они пришли туда 13 июля.

25 июля вывесили объявления — собирали жителей города. На собрании немцы сказали, что все могут въезжать в дома евреев. Еще немцы заявили, что евреи должны беспрекословно подчиняться всем распоряжениям немецких солдат.

Начали ходить по квартирам, раздевали, разували, били нагайками и плетьми.

8 августа в дом, где я жила, ворвались эсэсовцы. У них были жестянки с изображением черепа. Они схватили моего брата, Бориса Семеновича Глушкина. Ему было 38 лет. Они стали его бить, потом выкинули на улицу, издевались, повесили на грудь доску, наконец бросили в подвал. На следующее утро были расклеены объявления: ”Все жители города приглашаются на публичную казнь жида”. Моего брата вывели, у него на груди было написано, что сегодня его казнят. Его раздели, привязали к хвосту лошади и поволокли. Он был полумертвый, когда его убили.

На следующую ночь в 2 часа снова стучат в дверь. Пришел комендант. Он потребовал жену казненного еврея. Она плакала, потрясенная страшной смертью мужа, плакали трое детей. Мы думали, что ее убьют, но немцы поступили гнуснее: ее изнасиловали здесь же на дворе.

26 августа прибыл специальный отряд. Согнали евреев, объявили, что они должны немедленно принести все добро и сдать немцам, а потом перейти в гетто. Немцы отгородили участок земли колючей проволокой, повесили вывеску: ”Гетто. Вход запрещен”. Все евреи, даже дети, должны были носить на груди и на спине шестиконечные звезды из ярко-желтой материи. Каждому было предоставлено право оскорблять и бить человека, у которого была такая звезда.

В гетто по ночам устраивали ”проверки”, выгоняли на кладбище, насиловали девушек, избивали до потери сознания. Кричали: ”Подымите руки, кто думает, что большевики вернутся”, — гоготали и снова били. Так каждую ночь.

Это было в феврале. Ночью ворвались эсэсовцы, стали светить фонариками. Их выбор остановился на восемнадцатилетней девушке Эте Кузнецовой. Ей приказали снять рубашку. Она отказалась. Ее долго били нагайкой. Мать, боясь, что девушку убьют, шептала: ”Не противься”. Она разделась, тогда ее поставили на стул, осветили фонариком и начали издеваться. Трудно об этом рассказать.

Счастливцы убегали в лес. Но что было делать старикам, женщинам с детьми, больным? У меня были товарищи в Красном, с которыми я хотела уйти партизанить. Мы ждали, чтобы потеплело. Но вот 8 апреля 1942 года товарищи сообщили мне, что прибыл отряд карателей. Мы решили попытать счастья.

За полчаса до оцепления я вышла из города. Куда идти?

Повсюду полиция. Нас травят, как зайцев. Я добралась до лагеря, где находились военнопленные, — я была с ними связана.

Город окружили. Евреев всех загнали на один двор, заставили раздеться. Мой отец пошел первым. Ему было 74 года. Он нес на руках своего двухлетнего внука.

Жена моего старшего брата, которого немцы убили еще в августе, Евгения Глушкина, взяла с собой двух детей — 12 лет и 7 лет

Третьего, годовалого, она оставила в люльке, она думала, что, может быть, звери пощадят младенца. Но немцы, закончив расстрел, вернулись в гетто, стали подбирать тряпье. Они увидели в люльке Алика. Немец выволок ребенка на улицу и ударил головой об лед. Начальник отряда приказал разрубить тело младенца на куски и дать его собакам.