Во время бомбежек люди молили бога о том, чтобы погибнуть от авиабомбы, а не от рук гитлеровцев.

Гитлеровцы были в совершенной панике. Чувствовалось, что близится конец. Каков будет он, однако, для нас? На душе было очень тревожно.

Началась эвакуация лагеря. Сначала вывезли всех поляков. В ночь на 18 января наш завод еще работал. А 18 января нас погнали на запад. На каждые пять заключенных был поставлен один эсэсовец. Семьдесят километров гнали нас пешком. Отстававших пристреливали — за два дня пути было таким образом убито до пятисот человек.

20 января нас привезли на какую-то маленькую станцию. На каждом шагу валялись трупы убитых. Расстреливали каждого, кто пытался на шаг отойти от команды. Здесь нас посадили в открытые вагоны и повезли.

Ночью, на маленькой станции, в пятнадцати километрах от Нейсы, мне удалось бежать. Девять дней я пролежал в лесу, затем попытался выйти, был арестован, опять бежал, втерся в группу немецких беженцев и вместе с ними добрался до Фалькенберга. Здесь меня снова задержали, приговорили к расстрелу. Но мне снова удалось бежать, и после долгих мытарств я 3 февраля перешел линию фронта. После проверки я удостоился чести быть зачисленным в ряды Красной Армии. Я счастлив тем, что мне удалось участвовать в нескольких боях против гитлеровцев. 7 мая я был ранен, два месяца пролежал в госпитале.

Сейчас я демобилизован. Был дома в Острине. Жизнь в городе восстанавливается. Но мне там сейчас слишком тяжело. Раны в сердце моем кровоточат. Все мне напоминает мою семью, моих дорогих детей. И я решил пожить в другом месте. Советская родина мне эту возможность предоставила. Мастер я неплохой, работаю. Надо жить! Будем жить!

В первые дни войны я поступил добровольцем в народное ополчение и стремился скорее попасть в Действующую армию. В начале октября 1941 года, под Вязьмой, часть, в которой я служил, оказалась в окружении. Мы сразу же очутились в глубоком тылу у немцев. 12 октября во время атаки я был ранен в ногу. Зима 1941 года была ранняя. Переходя вброд речку, я обморозил обе ноги. 19 октября я уже не мог передвигаться и был оставлен в деревне Левинка Темнинского района Смоленской области. Здесь 27 октября меня обнаружили немцы.

С этого дня началось мое хождение по мукам в фашистских лагерях.

Как советский гражданин, батальонный комиссар, да еще еврей, я был в плену на положении приговоренного к смертной казни, приговор над которым мог быть приведен в исполнение каждую минуту, если бы немцам что-нибудь стало известно обо мне. Советские граждане, очутившиеся в плену, массами гибли от голода и холода, от невыносимых условий жизни в лагерях, в лагерных ”госпиталях” и в так называемых ”рабочих командах”. Тысячами расстреливали немцы пленных на этапах, при транспортировке. Раненые часто пристреливались на поле боя. Немцы разработали и осуществляли методически и настойчиво целую систему мероприятий, направленных к истреблению возможно большего числа людей, попавших к ним в плен.

В первый период войны немцы даже не старались скрывать, что они преднамеренно уничтожают пленных, будучи уверенны в своей победе и безнаказанности. Уничтожение военнопленных продолжалось до последнего дня войны. Но в конце немцы делали эго более замаскировано.

Приведу некоторые данные о лагерях, где я был, а также данные, сообщенные мне моими товарищами по плену.

С ноября 1941 года по 12 февраля 1942 года я находился в Вяземском госпитале для военнопленных. По свидетельству врачей, работавших тогда в госпитале и в лагере, за зиму 1941—1942 годов в Вяземском лагере умерло до семидесяти тысяч человек. Люди помещались в полуразрушенных зданиях без крыш, окон и дверей. Часто многие из тех, кто ложился спать, уже не просыпались — они замерзали. В Вязьме истощенных, оборванных, еле плетущихся людей — советских военнопленных — немцы гоняли на непосильные тяжелые работы. В госпиталь попадали немногие — большинство гибло в лагере.

Из Вязьмы я в феврале 1942 года был переведен в Молоданенский лагерь (Белоруссия). Здесь, по свидетельству врачей и санитаров, к этому времени (с начала войны) умерло до сорока трех тысяч человек, умирали главным образом от голода и тифа.

С декабря до августа 1944 года я был в Ченстоховском лагере (Польша). В этом лагере умерло и расстреляно немцами много десятков тысяч военнопленных. Ежедневно в закрытой повозке на кладбище вывозили умерших от голода и туберкулеза. Фельдшер, который ездил хоронить умерших, рассказывал мне, что в Ченстохове было несколько кладбищ, где похоронены советские военнопленные. Хоронили в два-три яруса: трупы клали одни поверх других в огромные ямы-траншеи, примерно по десять тысяч человек в каждую яму. В 1942—1943 годах в Ченстохове систематически производились расстрелы военнопленных — политработников, евреев, офицеров и интеллигентов.

Много тысяч советских военнопленных замучено немцами в лагерях Германии. Недалеко от последнего лагеря, где я находился — лагеря ”Везуве” (близ Меппена на Эмсе, на голландской границе), был небольшой лагерь русских военнопленных — Далюм. В июне 1945 года, после освобождения из плена, нашими товарищами, дожившими до освобождения, был воздвигнут на далюмском кладбище памятник тридцати четырем тысячам русских военнопленных, замученных немцами. В лагере №326 недалеко от Падеборна и Вилефельда после освобождения сооружен памятник шестидесяти пяти тысячам советских военнопленных, замученных немцами в этом лагере.

По свидетельству бывшего комиссара стрелкового полка Московской ополченской дивизии Сутугина М. В., так же как и я попавшего в плен под Вязьмой, в Гомельском лагере, где он находился, в декабре 1941 года умирало ежедневно по четыреста-пятьсот человек.

Мой товарищ по плену полковник Молев А. Г. (бывший командир дивизии) находился в лагере Деблин (Польша). Здесь с сентября 1941 года по март 1942 года из ста шести тысяч пленных умерло до ста тысяч. В Замостье, в лагере для офицерского состава, за зиму 1941/42 года, по свидетельству моего товарища по плену лейтенанта Шутурова Д. В. (Днепропетровск), из двенадцати тысяч человек к концу марта 1942 года осталось две с половиной тысячи. Остальные умерли от голода и холода.

По свидетельству военврача Сайко В. А., в Житомирском лагере с 1941 года по май 1943 года умерло около шестидесяти тысяч человек, в Сувалкском — с начала войны до 1 мая 1944 года (по данным немецкой комендатуры) умерло пятьдесят четыре тысячи военнопленных.

Бывший некоторое время в конце 1941 года начальником санитарной службы Могилевского лагеря военнопленных, инженер Фокин В. В., вместе с которым я находился в Кальварийском лагере в 1943 году, рассказывал мне, что в Могилевском лагере за зиму 1941—1942 года от голода и холода погибло, а также было замучено немцами более ста тысяч человек. В день умирало до семисот пятидесяти человек. Умерших не успевали хоронить.

По свидетельству военврача второго ранга Дорошенко С.П., работавшего врачом в Минском госпитале военнопленных, в Минском лесном лагере с июля 1941 года по март 1942 года, умерло сто десять тысяч человек. Ежедневно умирало четыреста-пятьсот человек.

В ряде мест осенью и зимой 1941-1942 года немцы устраивали лагеря военнопленных под открытым небом. Так было в Замостье, в Сухожеброво (около Седлеца), в Минске и в других местах. Результатом этого была почти поголовная гибель находившихся здесь людей. В лагере рядового состава в Замостье в конце 1941 года пленные жили под открытым небом. В октябре выпал снег. За два дня две тысячи человек замерзло.

Зимой 1941/42 года немцы в лагерях по утрам выгоняли пленных из бараков на двор и не пускали в помещения до ночи. Люди замерзали. Раздача пищи тоже производилась на морозе. Зимой 1941 года в Могилевском лагере для получения обеда надо было три-четыре часа простоять на морозе. В часы ожидания ежедневно умирало по нескольку человек.