* * *
К утру крики сжигаемых людей утихли. Наше убежище превратилось в настоящий ад. Голод и жажда мучают и немилосердно кусают вши. Мы потеем и задыхаемся.
Дзюня все время просит сахара и воды. Он колотит мать и дергает меня за волосы. Мы разговариваем шепотом. Кто-то вполголоса причитает. Шепотом раздаются жалобы и стенания тех, кто оплакивает своих погибших детей.
— Если бы я могла своими руками задушить хоть одного из этих палачей, какой роскошью показалась бы мне смерть. А я сижу здесь беззащитная и жду... — говорит Лида.
Наступает вечер. Я в первый раз спускаюсь вниз. У меня кружится голова. Мы не ели уже несколько дней. Надо найти белье, вши не дают покоя. Я бесшумно крадусь в свою квартиру, чтобы не услышал немецкий патруль.
В темноте нахожу баночку с сахаром и беру ее для Дзюни. На веревке висит что-то белое. Белье! Я жадно хватаю его и снова иду на чердак.
Белье вырывают у меня из рук. Мы сменяем его тут же.
— Господи, неужели человек может так хорошо себя чувствовать! — восклицает при этом одна женщина. — Если бы ты нашла еще еду, вот была бы радость! Ты не боишься, сходи еще раз!
Я снова спускаюсь вниз и вхожу в другую квартиру, падаю на труп убитой женщины. Под руку попало что-то мягкое, холодное. Я поспешно иду, иду назад без хлеба. Есть больше не хочется.
Я стою в коридорчике, ведущем на балкон. Слышны выстрелы. Это гитлеровские стражники стреляют в тех, кто пытается бежать...
* * *
Кто-то подглядел нас ночью, потому что на седьмой день под утро мы услышали рядом с собой немецкую речь.
— Здесь, наверное, есть евреи. Надо тщательно проверить.
— Кто с ним будет шутки шутить! Гранаты! — приказывает немец.
Раздается взрыв, один, другой. Одна граната взрывается на чердаке. От сотрясения поднимается пыль и садится нам на лица.
Мы сохраняем спокойствие. Нас не испугаешь гранатами. Нас уже ничем не испугаешь. Мальчик Дзюня, наш маленький герой, помогает нам. Он успокаивает других.
— Мама, если я буду тихо сидеть, ты мне дашь сахару?
— Все дам.
— Мама, мы всех гестаповцев убьем, когда выйдем отсюда.
— Да, только сиди смирно...
А в это время гетто продолжает гореть. Мы слышим на улице голос человека, которого убивают немцы. Он перед смертью просит у своих убийц воды. Какой странный человек!
С нашим маленьким Дзюней творится что-то невообразимое. Он много говорит и плачет. Снова обыскивают наш дом, обстукивают потолок, пол, стены.
— Расскажи мне сказку! Слышишь! А то я буду кричать, — говорит маленький Дзюня.
— Дорогой, пойми, как только утихнет, я расскажу тебе замечательную сказку.
— А я хочу сейчас. Слышишь? Или я буду кричать!
Над нами вдруг раздается стук. Все замирают от ужаса.
Я начинаю шепотом рассказывать сказку, растягивая каждое слово, лишь бы как можно дольше удержать внимание мальчика.
— Знаешь, Дзюня, — говорю я, — когда мы выйдем из убежища, придет папа, он купит тебе лошадку.
Дзюня отвечает мне, также растягивая слова:
— Все ты врешь, папа не придет, его убили гестаповцы.
— Знаешь, Дзюня, дерни меня за волосы, — говорю я.
Он рвет мои волосы. Но это недолго его развлекает.
Лицо у него горит. Он все время пьет воду. Мы даже обтираем его водой. Но все напрасно. Он вертится, вскрикивает при каждом звуке, доносящемся снаружи.
Мы в полном изнеможении от страха, голода и жажды.
К вечеру к нам в дом входят немцы. Они разговаривают громко, как обычно.
Вдруг Дзюня встает и смотрит по сторонам безумными глазами:
— Теперь, — говорит он, — я буду так громко кричать, что они придут.
Мы зажимаем ему рот. Мать умоляет, целует его и плачет. Ничего не помогает. Он кусает ей руки, колотит ногами в живот.
Как велики были наши страдания, если даже маленький мальчик сошел с ума!
Он умер, и ночью мать выносит тельце бедного Дзюни и закапывает его в погребе.
На тринадцатый день, в воскресенье, в гетто наступила тишина. По улице снует немецкая охрана, выстрелы раздаются редко. Решаем убежать этой ночью.
Ночь благоприятствует нам. Она без звезд, без луны, без огней. Мы прислушиваемся, нет ли поблизости стражников. Но кругом тишина, прерываемая только отдельными выстрелами.
— Мы идем на верную смерть, — говорит Лида.
— Лучше умереть от пули, чем здесь от грязи, голода и страха, — говорит Броня, которая двенадцать дней поддерживала в нас мужество.
Мы разделяемся на две группы. Одна идет вправо, мы — влево. Мне кажется, что я была погребена все эти дни живьем, а теперь вышла на свободу. Напротив — улица Локетка. Чтобы туда добраться, надо сделать несколько шагов. Но мы не в состоянии двигаться. Броня заставляет нас силой. Идем гуськом, держась за стены домов. В некоторых местах еще горят костры, которыми освещают гетто, чтобы отпугивать беглецов.
Львов спит. Окна квартир завешены шторами. Из какого-то дома выходят пьяные мужчины. Они громко поют. Мы втискиваемся в ворота, чтобы они нас не заметили. Они благополучно проходят мимо. Недалеко домик одной моей знакомой польской женщины. Она, наверное, нам поможет. Стучу в окно.
— Кто тут? — спрашивает.
— Это я, Лейля, откройте, прошу вас! — говорю я тихо. Хозяйка принимает нас. Она варит кофе и яйца и подает нам все это на стол.
— Я вас спрячу в сенном сарае, потому что есть приказ — под угрозой смертной казни не впускать евреев в квартиры, — говорит она.
— Нам в сарае будет очень хорошо, лишь бы нас не нашли.
Мы сидим, спрятавшись в сене, и разговариваем шепотом. Около 10 часов вечера я иду к хозяйке. Хочу узнать, нет ли сведений об Иське. Прокрадываюсь к заднему окошку и тихонько стучу в стекло. Отсюда меня не видно, в этом уголке я могу поговорить с хозяйкой.
Во двор въезжают вдруг немцы на мотоциклах.
Очевидно, кто-то донес, — мелькнула у меня мысль...
Я не ошиблась. Один из них подходит прямо к сараю и вытаскивает оттуда Броню.
— Я вас умоляю, пустите меня, мне всего девятнадцать лет. На что вам моя жизнь?
— Молчи ты! Проклятая тварь!
Я вижу это из моего уголка. Броня стоит бледная, выпрямившись.
— А где та, другая? — спрашивают немцы.
— Она ушла еще утром. Я не знаю, где она.
— Мы ее найдем!
Они толкают Броню прикладом, и она идет, шатаясь.
Я спаслась еще раз.
МОЙ ТОВАРИЩ — ПАРТИЗАН ЯКОВ БАРЕР[23].
(Письмо Бориса Хандроса, Львов). Подготовил к печати Илья Эренбург.
Я родился в 1924 году. Когда мне было четырнадцать лет, стал комсомольцем. Писал стихи. В 1941 году кончил десятилетку. Пошел добровольцем на войну. При обороне Киева был ранен в ногу. Меня спрятала струшка, вылечила. Фронт был далеко. Я вернулся в Приднестровье. Вместе с сельской учительницей Тамарой Бурык организовал подпольную группу. Мы пережили тяжелое лето 1943 года. Я снова воевал с немцами, хотя фронт был за тысячи километров.
С Яковом Барером я встретился в начале 1944 года. Это был крепкий, хорошо сложенный юноша. Он прекрасно говорил по-немецки. Он вошел в наш отряд и мужественно сражался. 17 марта
1944 года я был тяжело ранен в грудь — прострелено легкое. Яков меня вынес из-под пуль.
До мая 1943 года Яков жил во Львове. Он был меховщиком. С 1939 года он смог учиться; готовился поступить в университет. Но тогда пришли немцы. Как все евреи Львова, Яков был обречен.
Немцы взяли его на работу. Вернувшись вечером, он не застал ни бабушки, ни тринадцатилетнего брата — их увезли в Белжец, на ”фабрику смерти”. Там убивали евреев из Львова, из Польши, из Франции. Вскоре туда повезли и Якова. Он выпрыгнул из поезда.
Осенью 1942 года Яков попал в концлагерь близ Львова.
Комендант этого лагеря никогда не посылал евреев на расстрел. Он подходил к обреченному, говорил о намеченных улучшениях, о гуманности фюрера и, когда человек начинал верить в спасение, комендант его душил. Его прозвали ”Душителем”. Он построил стеклянную клетку на вышке. В клетку сажали еврея: он умирал у всех на виду. ”Душитель” заставлял евреев рыть котлованы, потом снова засыпать их землей. Однажды евреи копали землю у самой границы лагеря. Яков спрятался; колонна ушла в барак. Раздался окрик часового. Тогда Яков вскочил и убил немца лопатой.[24] Он снял форму, проверил удостоверение на имя Макса Валлера. После этого Яков направился в барак, где находились его младший брат и восемь друзей из Львова. Он заговорил чужим голосом, даже брат его не узнал: ”Собирайтесь!” Молча все собрались в последний путь. Часовой у ворот не удивился: каждую ночь выводили евреев на расстрел. Часовой пошутил: ”Что, брат, очищаешь воздух?”
