Инка Пачакути проявлял гораздо более милосердное поведение после завершения первого раунда завоеваний, призванного обезопасить окрестности Куско. Похоже, что инки начали понимать, что могли завладеть действительно огромной властью, если сумеют убедить крестьянство не быть «пушечным мясом» для своих локальных военных вождей. Таким образом, либеральная доза милосердия к побежденным, приправленная в редких случаях беспощадным обращением с особенно упорным врагом, вскоре ясно показала, что инки были из другого теста, нежели воины старого образца. Инки быстро подкрепляли завоевание всеми административными методами, необходимыми для налаживания адекватного продовольственного обеспечения в каждой области. Они давали то, что воины больше не могли, а быть может, больше и не стремились обеспечить: продовольствие и освобождение от нашествий.

Далее, только иногда инки угрожали религии крестьянства. Масон отмечал, что в качестве общей политики «не осуществлялось никакого принуждения местного населения с тем, чтобы заставить его отказаться от своего древнего языка и религии». Язык кечуа навязывался только классам воинов и администраторов. С другой стороны, если группа вела себя таким образом, что инки считали особенно коварным или мятежным поведением, то ее членов могла ожидать участь хуже смерти в виде их сгона с родины, места пакарины, и переселения на какую-нибудь отдаленную землю. С религиозной точки зрения, эта инкская практика была эквивалентной уничтожению идентичности группы.

Рассказ о событиях, приведших к основанию Инкской империи, подсказывает, что зло замыкалось на андских племенах, в том числе на инках. Во времена дефицита, при интенсивном и безжалостном военном давлении извне и недовольстве, граничащем с изменой, со стороны жреческих представителей крестьянского класса изнутри, класс воинов исчерпал свой запас вариантов. Они не могли захватывать земли в других областях, не вызывая неизбежного возмездия. Они не могли защищать родину без рекрутов, но в этих рекрутах нуждалась земля. В присутствии врагов на границах ни одно сословие не могло себе позволить тотальную гражданскую войну, но воины, тем не менее, возлагали вину за ситуацию на склонность простолюдинов к «сверхразмножению». Крестьянское сословие находилось на грани восстания. В этом нарастающем хаосе инкский жрец-царь Виракоча и произнес — для внутреннего потребления своей семьи — свое страшное пророчество.

Будь это пророчество простым подведением итогов очерченных выше сил, оно было бы вовсе и не пророчеством, а простой констатацией того факта, что Инка Виракоча прекрасно разбирался в очевидном. Хотя силы распада, действовавшие в андском обществе в начале пятнадцатого столетия, были огромны, никто пока не описал, кто мог бы стать или станет субъектом пророчества. Разумеется, само время создавало плодородную почву для предвидения гибели, но свершение пророчества не начинается или не заканчивается текущими событиями. Если имелось пророчество, то ни его существование, ни его воздействие на Инку Пачакути не могут быть поняты с точки зрения традиционной истории.

Хотя большинство информации, которой мы обладаем о доколумбовой жизни Анд, относится к инкам, множество андских мифов повествует о еще более древних временах и событиях. За исключением нескольких историй, как, например, о роковой встрече Виракочи с отцом Манко Капака, немногие инкские мифы принадлежат к этим более ранним временам. Кроме того, как и ацтеки, инки известны своим «переписыванием» истории или по крайней мере мифологической летописи прошлого в политических целях. Нигде эта склонность не проявляется более откровенно, чем в некоторых версиях андского мифа о сотворении, в которых послушный долгу Виракоча избирает инков из числа всех других племен как группу, предназначенную для гегемонии над Андами.

В этом смысле инкская мифологическая летопись абсолютно не заслуживает доверия. Таким же образом, каким ацтеки, взывая к духу легитимности, возводили свои корни к мифологической Туле десятого столетия тольтекского бога-царя Кецалькоатля, инки представляли себя законными хозяевами наследия Тиауанако, переданного Манко Капаку. Интенсивность, с которой инки прибегали к эксплуатации мифологической «базы данных» в политических целях, демонстрируется прочным сохранением мифологического наследия в андском мышлении.

На мой взгляд, инкское пророчество подняло вопрос о степени, в которой инки действительно «контролировали» мифологическое наследие Анд. Конечно, если бы пророчество являлось обманом, то этот вопрос не имел бы смысла. Но если действительно имелось тайное пророчество, хранимое царской семьей, то это означало, что Инки находили слишком опасным для общего потребления то, что им было известно. Следуя этой логике, я подозревал, что инки увидели — или, вернее, предвидели — нечто в небесах. Как и другие андские народы, они тысячелетиями обучались интеллектуальной дисциплине постижения истории с точки зрения синхронности земных и небесных событий. Теперь же, с проецированием на небеса принципов войны и господства и приближением к Куско чанкас, инкский император будто бы произнес пророчество о гибели. Если это действительно имело место, то не указывает ли это на то, что Инки были сторонниками астрологического предсказания в такой же мере, в какой они манипулировали небесной метафорой? Этот взгляд, конечно, не противоречил Гуаману Поме, который определял развитие астрологической мысли как характерную особенность Века Войны: «Наблюдая за звездами и кометами, они узнавали, что должно было случиться».

Я нашел свой путь в эти проблемы, исследуя характер одного небесного объекта, который, хотя и был известен под иным именем в других местах Анд, получил от инков многозначительное и чрезвычайно специфическое название.

Это было инкское «созвездие», известное хронистам как мама миркук, которое буквально означает «некто, кто пожирает свою мать и отца». Если повреждение, причиненное техническому языку мифологии в течение Века Воинов, должно было спроецировать силы зла на саму ткань космоса, тогда, конечно, переименование инками этого объекта надо связывать с таким процессом.

Лексикограф Ольгин определил этот объект как «некие звезды вблизи Южного Креста [cruzero], а в отношении значения глагола миркунни пришел к следующему выводу: «Поедать отца или мать есть величайший грех; поэтому они назвали это своим собственным термином и тем утверждали, что в небе есть звезда, которая противостоит этому греху, которая пагубно воздействует на тех, кто предается ему, и которую они называют Маман мирку куильюр, что означает «Звезду тех, кто поедает своих отца или мать».

Первоначально я втянулся в изучение этого объекта потому, что его терминология напоминала инкские «официальные» оправдания создания империи. Как отмечалось выше, Инки утверждали, что на Анды опустился кровопролитный хаос. Среди мерзостей, которые они перечисляли, был каннибализм. Ритуальная практика людоедства, потребление останков предков была общей практикой того времени у племен Амазонки. В инкском представлении, эти племена всегда приравнивались к нецивилизованной дикости. Действительно, во времена инкского господства они производили опустошение на восточных границах империи. Кроме того, постулируя существование на небесном своде мама миркук — то есть космической силы, каравшей пожирание предков, — инки, казалось, отразили как раз ту часть инкского пророчества, которая была самой разрушительной: разрушение андской религии. Религия андского крестьянства покоилась на основополагающем принципе кормления предков. Именно здесь была та сила, возведенная на уровень космической реальности, которая предвещала абсолютную отмену всего священного, поедание предков. Это и привлекло мое внимание.

Зуидема идентифицировал мама миркук (без комментариев) как Южный «угольный мешок», скопление черного облака, известное по уарочирийским мифам как льюту или андское тинамоу, похожая на куропатку птица. Этот объект находится на юго-востоке от квадранта Южного Креста (рисунок 3.5). Ольгин также помещал мама миркук «вблизи Южного Креста», но говорил, что он состоял из звезд. С другой стороны, Ольгин не знал о существовании в Андах системы скоплений темных облаков.