Думая так, Андрей поймал себя на мысли, что при всей своей привязанности к Огнищанке, к отцу и матери ему уже стало скучно здесь, что ему хочется побыстрее уехать туда, где его ждет работа, за которую он, агроном Ставров, отвечает и которую любит.

— Собери-ка мне, мать, в дорогу харчишки, — сказал он. — Завтра попрошу Демида Плахотина дать мне лошадей до Ржанска и буду двигать. Хватит бездельничать, пора и честь знать.

Перед вечером, накануне отъезда, Андрей решил сходить на кладбище, поклониться могиле деда. Он хорошо помнил пасмурный зимний день в тот голодный год, когда хоронили старого Ставрова и несли гроб, утопая в снежных сугробах. Вокруг вырытой ямы молча стояли тогда голодные люди, и такой же голодный священник, отпевая покойника, говорил о многих смертях и о конце грешного, погрязшего в кровавых распрях мира.

Сейчас на кладбище было тихо. Внизу под обрывом холодно блестел скованный льдом пруд. Над засыпанной снегом могилой деда стоял тот же слегка покосившийся крест с железным кольцом. На кресте еле можно было разобрать выжженные буквы.

Андрей долго стоял у могилы, опустив голову. Он ясно представил деда, высоченного худого старика с острой седой бородой, с тяжелыми, жилистыми руками. Дед никогда не сидел без дела, постоянно ворчал на всех, его побаивался и отец. Странно было думать, что здесь, под снежным сугробом, под мерзлой землей, лежит он и уже никто никогда не увидит пронзительных дедовых глаз, не услышит его хриплого голоса.

«Что ж, — подумал Андрей, — говорят ведь о человеке: земля еси и в землю отыдеши. Видно, в памяти остаются только человеческие дела, только то, что исполнено человеком в жизни. Все остальное тленно».

С голых кладбищенских акаций беззвучно опадали хлопья снега. Не было ветра. Не шевелились поникшие, вмерзшие в лед старые вербы у пруда. Стояла такая тишина, что Андрей почувствовал стук своего сердца. Он в который раз подумал о Еле. «Нет, нет, надо это кончать, — решил он. — Время идет. Наше с Елей время, ее и мое. Надо убедить Елю жить по-другому. Я скажу ей об этом, обязательно скажу. Я скажу, что у меня большая работа, которую нельзя оставить, я скажу, что там, в нелюбимой ею станице, высажен огромный сад, шесть тысяч деревьев. Шесть тысяч деревьев-младенцев, которые, как дети, требуют моей заботы, ухода, ласки моей. Скажу, что я привязался к ним, как к детям, и не могу их покинуть. Еля — умница, она это поймет, не может не понять».

Перед уходом с кладбища Андрей вспомнил, что где-то здесь похоронен и дед Силыч, добрый наставник его детства, любивший и жалевший все живое, от человека до травинки. Но Андрей не знал, где могила старого Силыча, и, сняв шапку, поклонился всем огнищанам, погребенным на убогом деревенском кладбище.

Домой он вернулся в глубокой задумчивости, молча поужинал, посидел с отцом.

— Ты что такой скучный? — спросил Дмитрий Данилович.

— Ничего, — нехотя ответил Андрей. — Видно, устал.

— В гостях был, что ли?

— Нет, — сказал Андрей.

— А где ж ты был?

— Так, бродил за деревней, — сказал Андрей. — Послушал твой рассказ о том, как дед Данила пчел когда-то водил, пошел на кладбище, постоял возле дедовой могилы. Там все снегом засыпано. А крест до сих пор стоит. Тот самый, с железным кольцом.

— Крест покойный дед Силыч делал из конских яслей, — сказал Дмитрий Данилович. — Тогда не из чего было делать гробы и кресты, вот он и распилил ясли в панской конюшне.

— Да, я помню, — сказал Андрей. — Крест он сделал, а железное кольцо не мог вынуть из дубового бревна, голодный был дед, силенок у него не хватило…

Дмитрий Данилович вздохнул.

— Страшный был год, сколько людей тогда перемерло, а все же народ выстоял! Крепкий у нас народ.

— Отец, ты не обидишься, если я завтра уеду? — осторожно спросил Андрей. — Тебе вроде лучше стало. Каля побудет с вами, она ведь близко живет. А мне надо ехать. Как ты смотришь на это?

— Конечно, езжай, — сказал Дмитрий Данилович, любуясь сыном. — Это хорошо, что тебя тянет к работе. Молодец, так и надо, люди тебе спасибо скажут. Нечего тут бездельничать. Обо мне не беспокойся. Через неделю-другую я поднимусь, так что мать без вас обойдется…

Весь вечер Ставровы вспоминали Романа, Федора, Таю. Все сидели у кровати Дмитрия Даниловича. В соседней комнате, освещая стены призрачно-розовыми пятнами, горела солома в огромной печи. Вкусно пахло сдобным тестом. Андрей думал о своих близких, радовался тому, что любит их всех, что ему спокойно и хорошо с ними. Он пожалел в тот вечер о том, что рядом нет Ели и Димки, что они где-то далеко и живут своей, отдельной от всех жизнью.

Рано утром, простившись с родными, Андрей уехал. Сидя в санях, он оглядывался до тех пор, пока Огнищанка не скрылась за белым холмом.

Взоры государственных деятелей и политиков разных стран все чаще и тревожнее устремлялись к Германии. Одни из них с подозрением и явной неприязнью смотрели на то, как Гитлер и его партия настойчиво подчиняли жизнь страны задуманной ими будущей войне, лихорадочно строили военные заводы, аэродромы, стратегические дороги, готовя грозящие миллионам людей кровавые сражения. Другие, именующие себя тонкими политиками и мудрыми государственными деятелями, наблюдая за Германией, всячески поддерживали Гитлера, чтобы руками одурманенных нацизмом немцев сокрушить наконец Советский Союз.

К весне 1939 года при тайной и явной поддержке правителей Англии и Франции, при попустительстве Америки Гитлер захватил Судетскую область Чехословакии и Австрию, превратив последнюю в «Остмарк» — восточную провинцию нацистской Германии. Разбойничий захват совершился даже без войны, потому что премьер-министр Англии Невилл Чемберлен, премьер-министр Франции Даладье и глава фашистской Италии дуче Бенито Муссолини, явившись на поклон к Гитлеру в Мюнхен, поставили свои подписи под предательским соглашением об «узаконенном» разбое нацистов. С каждым месяцем границы Германии приближались к Советскому Союзу. А на восточных границах СССР готовились к нападению японские самураи, которые жгли города и селения Китая и лелеяли планы захвата Сибири.

Вооружение немецкого вермахта росло как на дрожжах. Быстроходные бомбардировщики и истребители, пушки и танки, мощные линкоры, легкие крейсеры, миноносцы, подводные лодки с каждым месяцем делали армию Германии все сильнее и сильнее. На военных парадах обыватели восторженно замирали, видя железную поступь марширующих батальонов, пламя пылающих факелов, рычащие колонны танков, развевающиеся знамена с орлами и свастикой.

В стране бесконтрольно бесчинствовали гестапо и всесильная СД, которая держала под неослабным надзором не только народ, но и партийных функционеров-нацистов и даже тайную полицию. Всем людям приказано было следить друг за другом, все было построено на доносах, подслушивании, слежке, вмешательстве соглядатаев в самые интимные стороны человеческой жизни. Никто не был застрахован от неожиданного вызова в гестапо, от ареста, мучительных пыток, заключения в концлагерь или смертной казни.

Доктор Зигурд фон Курбах воздерживался от официального вступления в национал-социалистскую партию, но благодаря своим несметным капиталам знал лучше многих других людей, куда устремлены ближайшие цели Гитлера, и потому решил, что судьбу Юргена Рауха следует, пока не поздно, повернуть на менее опасную дорогу. «Зачем ему терять голову в бою? — думал фон Курбах. — Хорошую карьеру можно сделать и в штабе».

Он исподволь стал уговаривать дочь и зятя переехать из Мюнхена в Берлин.

— Несмотря на свою историю, Мюнхен все же как был провинцией, так и остался, — говорил он Юргену. — Пора вам с Ингеборг перебираться в столицу, там и тебе и ей открыты все пути, а здесь вы сами скоро превратитесь в провинциалов. Надо думать о завтрашнем дне…

Так с помощью влиятельного тестя подполковник вермахта Юрген Раух оказался с женой в Берлине, получив назначение в оперативный отдел генерального штаба сухопутных войск. По совету отца Ингеборг занялась приведением в порядок новой берлинской квартиры.