— А что хорошего? — домогался Юрген. — Я никак не пойму, чем все-таки эта благотворительная организация отличается от борделя?

— Тем, что в домах «Лебенсборна» нет хаоса, все под контролем, — с гордостью ответила Ингеборг. — Прежде чем уложить избранных нами партнеров в постель, мы изучаем их происхождение по отцовской и материнской линии, проверяем их здоровье, умственные способности, цвет волос и глаз — словом, все, вплоть до политической лояльности. Поэтому зачатые в таких домах дети — безупречный в расовом отношении резерв немецкого народа.

— Но таков же в принципе запланированный отбор лошадей или коров. Ваша организация явно заимствовала методы случных пунктов для животных. Неужели вам не противно этим заниматься? — продолжал возмущаться Юрген.

Конрад Риге осклабился, обнажив гнилые зубы.

— Напрасно ты хорохоришься, кузен! Поваляться в постели с пылкой смазливой девкой и не знать после того никаких хлопот — что же здесь противного?

Желая переменить тему разговора, Юрген обратился к нему:

— А как твои дела, Конрад? Продолжаешь снимать с людей головы и ломать им кости?

— Продолжаю, кузен, — согнав с лица ухмылку, ответил Риге. — Такая уж у меня профессия. Только мало мы снимаем голов, жантильничаем со всякой дрянью, а они наносят нам удары ножом в спину. — Откинувшись в мягком кресле, он стал рассказывать о происках невидимых врагов империи: — На протяжении последних нескольких месяцев наши пеленгаторы засекли работу вражеских радиопередатчиков в разных районах Берлина. Расшифрованы две радиограммы проклятой «Красной капеллы» — так у нас именуют этих неуловимых бандитов. На заводах распространяются возмутительные листовки, восхваляющие Красную Армию. Обнаружено много экземпляров подпольного журнала «Форт-групп»,[11] прямо призывающего народ к свержению фюрера. Регулярно издается кем-то прокоммунистический журнал «Иннере фронт».[12]

— Одно название чего стоит! — добавила от себя Ингеборг. — Наряду с внешним фронтом, где вы проливаете свою кровь во имя Германии, здесь, на нашей земле, существует, оказывается, еще один фронт — подпольный, тайный. — Она достала из ящика письменного стола тонкий, измятый экземпляр журнала и протянула мужу: — Полюбуйся, чем отвечают эти мерзавцы на обещание Черчилля Сталину открыть в Европе второй фронт против нас.

В журнале были подчеркнуты красным карандашом такие строки:

«Не господин Черчилль — гарант второго фронта. Носителем и гарантом второго фронта выступают трудящиеся массы всех стран, полные решимости покончить с каннибальским гитлеровским режимом убийц. Уже близится час, когда героизм Красной Армии и сопротивление народов Советского Союза сломают хребет нацистскому вермахту».

— Да-а, — протянул Юрген, — крепко сказано.

— Как же не снимать с таких голов и не ломать этим гнусным предателям кости? — запальчиво спросил его Конрад Риге. — Я удивляюсь, почему мы до сих пор не повесили публично их пророка Эрнста Тельмана! Почему девятый год кормим и поим его в одиночной камере Моабита? Дали бы мне волю, я бы его накормил!..

— Довольно, Конрад, — позевывая, сказала Ингеборг. — Пора спать.

Она постелила себе на диване, а двоюродных братьев отвела в спальню. Но только они начали раздеваться, как раздался протяжный вой сирены.

— Пошли, Юрген, в бомбоубежище, — сказал Конрад. — Это в Берлине круглосуточно: днем налетают янки, ночью — англичане. Прямо покоя от них нет…

Жильцы шестиэтажного дома, в большинстве своем женщины и старики, таща на руках и за руки детей, торопливо сбегали по лестнице в оборудованный под бомбоубежище подвал. С первым звуком сирены электрический свет был мгновенно выключен. Подвал слабо освещался лишь фосфоресцирующими полосами на бетонных колоннах, подпиравших низкий сводчатый потолок. Какой-то, ветхий старик в наброшенном на плечи пледе начал было довольно громко ворчать, проклиная все армии земного шара, но, заметив на Конраде Риге форму эсэсовского офицера, тотчас замолчал. Через несколько минут частыми залпами захлопали зенитки и послышался гул отдаленных взрывов. Судя по всему, бомбардировке подверглась северная окраина Берлина, и потому здесь, в центре города, набившиеся в подвал люди заметно приободрились. Кое-кто стал подремывать. Прислонясь плечом к Ингеборг, задремал и Конрад.

Юрген Раух не спал. Ему будоражило нервы бледное свечение колонн, от которого лица людей казались зеленоватыми, будто здесь, в этом мрачном подземелье, сошлись мертвецы, покинув наскучившие им могилы. Юрген с брезгливостью поглядывал на спящего Конрада и с отвращением думал о его грязных шашнях с Ингеборг. И еще он думал о людях, которых Конрад называл «Красной капеллой», осмелившихся объявить беспощадную войну войне и той железной, казалось бы, непобедимой системе, во главе которой стоял Адольф Гитлер.

«Кто же они, эти люди? — спрашивал себя Юрген. — Какие они? Молодые? Старые? Неужели они так уверены, что Гитлер будет побежден? Откуда у них такая вера? Откуда такое бесстрашие и сила воли? Что общего у них с простой русской женщиной из безвестной деревни Огнищанки, Ганей, которая тоже уверена в неизбежности краха Гитлера и предрекла бесславный конец мне, Юргену Рауху?..»

Зенитки стреляли все реже и реже, утихли дальние взрывы бомб, и наконец прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Заспанные люди стали покидать бомбоубежище.

Дома Ингеборг подогрела и разлила по чашкам кофе. Пили молча. Юрген курил, стряхивая пепел сигареты в придвинутую женой яшмовую пепельницу с фигуркой Будды. «Этой пепельницы не было у нас раньше», — отметил он про себя. Потом его внимание привлекли дорогие, отделанные бронзой вазы из малахита и розового парфира, водруженные на подставки по углам комнаты. Только сейчас заметил Юрген на оголенной, тронутой морщинами шее жены крупную подвеску-кулон и горько усмехнулся, догадавшись, что и этот кулон, и вазы, и даже пепельница — гонорар от Конрада за любовные утехи. Все это он натащил сюда из Франции, Бельгии, с Украины.

— Ты чего улыбаешься? — спросила Ингеборг. — Давайте, мальчики, допьем кофе — и спать.

— Да, пожалуй, пора, — потягиваясь, пробормотал Конрад.

Юрген поднялся, отодвинул кресло и, не в силах более оставаться здесь, объявил:

— Мне надо возвращаться в Россию. У нас там начинается крупная операция. Пора ехать на аэродром. Мой «шторх» ждет меня.

Он застегнул мундир, надел плащ, натянул перчатки, холодно поцеловал жену, коснулся рукой плеча Конрада и, не оглядываясь, зашагал вниз по лестнице.

Чем ближе к Дону подкатывался пылающий пожарами вал немецкого наступления с его неумолчным пушечным громыханием, с тяжкими взрывами бомб и снарядов, с тучами черного дыма, тем сильнее нарастала тревога среди населения донских городов и станиц. Как в давние времена вражеских нашествий, тысячи людей стали покидать обжитые места и уходить в обожженную летним солнцем, почти безводную задонскую степь.

В конце июня Дятловскому совхозу было приказано немедленно подготовить к эвакуации весь скот и наиболее ценное совхозное имущество, а недозревшие хлеба сжечь. Никто в станице в эту ночь не спал. Директор совхоза Ермолаев, главный агроном Младенов и две женщины из бухгалтерии торопливо увязывали шпагатом картонные папки с бумагами. В контору поминутно входили скотники, доярки, конюхи, чабаны, бригадиры — о чем-то спрашивали, что-то советовали.

После полуночи, когда обе женщины отпросились домой, Ермолаев сказал Младенову:

— Утром бери с собой с десяток рабочих и поджигай поля. Жги так, чтобы ни один колосок не достался гитлеровским гадам.

Младенов открыл оконную форточку, выбросил окурок и сказал, не оборачиваясь:

— Нет, Иван Захарович, посылай на это дело кого-нибудь другого. Я жечь хлеба не буду.

— То есть как это не будешь? — вспыхнул Ермолаев.