Залпом выпив вино, Крайнов продолжал:

— Ты читал книгу Адольфа Гитлера «Моя борьба»? Не читал? Жаль. Она у меня есть, возьми почитай. Там прямо сказано, что немецкая армия, как только будет готова к войне, ринется на восток. Немцам нужно, как говорит Гитлер, жизненное пространство. Ну, скажем, отхватят они у нас Украину. Что ж, черт с ней, с Украиной. Зато большевикам будет каюк. Разумеешь? Но мы-то при этом не можем, не имеем права сидеть сложа руки. Так что, друг-полчанин, собирай свои манатки, махнем в Испанию и с помощью генерала Франко будем помалу прибиваться к нашей казачьей земле…

Слушал Максим своего одностаничника, а на душе у него кошки скребли. Он вспомнил все, что было вместе с Крайновым пережито им на чужбине. Крайнов не раз выручал его, помогал, когда, казалось, некуда было податься. Они знали друг друга с детства, росли в одной станице, на одной улице, вместе воевали, вместе оказались за рубежом — и тут, в чужих странах, годами думали о возвращении на родную землю, но только думали по-разному: если Максима никогда не покидало чувство вины перед своим народом, смутное понимание правоты красных, то Гурий Крайнов представлял возвращение в Россию совсем по-другому: «Как только вернемся на Дон, не одна красноголовая сволочь загнется от моей руки…»

— Зря ты стараешься, Гурий, — помолчав, сказал Максим. — Нам с тобой не по дороге. Ты давно знаешь, еще с Польши, чем я дышу. И зараз скажу тебе честно: если я и окажусь в Испании, то совсем не там, где будешь ты.

— А где ж ты окажешься? Скажи! Или, может, это секрет? — с издевкой спросил Крайнов.

Максим пожал плечами:

— Какой там секрет! Я за русский народ. Не за охвостье народа, которое скитается по парижским харчушкам и точит свои гнилые зубы, а за тот народ, наш, настоящий, истинный, который работает в России. Гитлерам и Франкам я не помощник. Я им враг. Теперь тебе все понятно, Гурий? Больше того, признаюсь тебе как земляку: у меня у самого думка есть про Испанию. Только пойду я не под то знамя, куда ты меня тянешь.

Крайнов поднялся, налил полный стакан вина, выпил. Криво, нехорошо усмехаясь, положил руку на плечо Максима.

— Значит, так? Не под то знамя? Под красное пойдешь?.. Большевистское? Ну чего ж, прощевай, земляк. Но… раз мы уж окажемся под разными знаменами и тропки наши скрестятся, пеняй тогда, Максим, на себя. Рука у меня тяжелая, а за Россию, за наш поруганный Дон, я не пожалею ни отца, ни брата.

Он вышел. Максим слушал его медленные шаги по лестнице и с грустью думал, что теперь их дороги разошлись навсегда.

Через несколько дней Гурий Крайнов исчез.

А в конце недели приехал друг Максима, сын мадам Доманж — бывшей княгини Ирины Михайловны Барминой, князь Петр Бармин. По настоянию матери он после классического лицея окончил организованное в Париже русское военное училище. Лекции в этом училище читали генералы-эмигранты, которых не покидала надежда на возвращение в Россию и которые исподволь готовили военные резервы «молодой эмиграции».

Петр Бармин, имея только удостоверение беженца из России, не мог быть зачислен во французскую армию. Полученное в эмигрантском училище звание прапорщика и княжеский титул дали ему, однако, возможность устроиться по вольному найму инструктором дивизиона береговой артиллерии в Шербуре, где он служил уже четвертый год.

Петр Бармин давно нравился Максиму. Тонкий, невысокого роста, голубоглазый, он был похож на мальчишку. Это сходство подчеркивали светлые кудрявые волосы и мягкая улыбка. Был он сдержан, серьезен, много читал. Из России его увезли ребенком, но он все время скучал по родной земле и с холодным презрением относился к политической возне эмигрантских лидеров. Больше того, он готов был взять на себя тяжкую, как он считал, вину всех своих предков перед русским народом, о чем с юношеской непосредственностью говорил Максиму и даже отважился написать об этом письмо в Россию старому слуге отца Северьяну Северьянычу.

В первые же минуты встречи с Максимом Бармин взволнованно спросил:

— Ну, ты уже слышал об испанских делах?

— Не только слышал, но и вынужден был вести об этом не очень приятный разговор с Гурием, — сказал Максим.

— Мне мать сказала, что он уехал. Это правда?

— Он меня звал с собой. Сражаться за Франко.

— Давай-ка завтра утром возьмем спиннинги и сходим на рыбную ловлю, там поговорим, — пристально глянув Максиму в глаза, сказал Бармин. — Разговор у нас будет серьезный.

Весь вечер, сидя на веранде, Максим с Петром слушали мирную болтовню Дельвиллей. Ирина Михайловна вязала мужу шарф, мсье Доманж сосредоточенно, со знанием дела, пил вино. Катюша и ее муж рассказывали о настроении парижан в связи с победой партии Народного фронта, о новом правительстве Леона Блюма, о забастовках.

На рассвете, прихватив рыболовные снасти, Петр Бармин и Максим завели автомобиль мсье Доманжа и поехали к реке. Успели как раз к заре. Над рекой клочками плыл белесый туман. В гуще заречных камышей сонно перекликались утки. Неширокая река разливалась в этих местах несколькими рукавами, образуя озера, и потому со всех сторон тянуло влажной, бодрящей свежестью.

Бармин отвинтил пробку овальной, отделанной кипарисовым деревом фляги, протянул Максиму серебряный дорожный стаканчик.

— Выпей, Максим Мартынович. Вчера Альбер Дельвилль снабдил своим фирменным коньяком. Очень недурной коньяк. Альбер говорит, что его ящиками отправляют в Англию по заказу Черчилля.

Любуясь розовеющим в лучах зари разливом, Петр Бармин медленно сказал:

— Так, говоришь, есаул звал тебя в Испанию? А что бы ты, Максим Мартынович, подумал, если бы я сейчас предложил тебе то же самое, что предлагал Гурий Крайнов?

— Что именно? Я не совсем понимаю, — удивленно сказал Максим. — Гурий настойчиво тащил меня в Испанию, в войска генерала Франко. Ты это мне предлагаешь?

Бармин задумчиво повертел катушку спиннинга.

— Не совсем. В Испанию — да. Только не в войска Франко. Слышал я, что за Пиренеи сейчас ринулись сотни честных людей. Среди них много коммунистов. А идут они туда, чтобы с оружием в руках помочь республиканской армии разбить контрреволюционных мятежников. Люди ведь понимают, что сейчас в Испании будут решаться очень серьезные дела, касающиеся не только испанцев. Раз Гитлер и Муссолини посылают туда своих людей и оружие, значит, там круто заварено. Не так ли? Мы оба с тобой, каждый по-своему, чувствуем вину перед Родиной, перед Советской Россией. И не появилась ли у нас возможность, как говорилось когда-то, смыть эту свою вину кровью?

— Налей-ка мне, Петя, еще стаканчик, — угрюмо сказал Максим. Он выпил коньяк, размял сигарету. Руки его дрожали. — Между нами есть разница, друг мой Петенька, — тихо заговорил Максим. — В годы гражданской войны ты пешком под стол ходил, ни в какой армии не был. Какой же с тебя спрос? За кого ты отвечать должен? За отца? За то, что отец твой, князь Григорий Бармин, у генерала Корнилова служил и расстрелян красными? Так ты за это не ответчик. Какую ж такую вину ты должен смывать кровью? За тобой, Петя, никакой вины нет. Пожелай ты завтра вернуться в Россию, принять советское подданство, тебе слова никто не скажет. У меня же совсем другое дело.

— Какое дело? — горячо возразил Бармин. — Ты что — карателем был? Вешал или расстреливал красных? Или, может, бедняков шомполами порол да избы их поджигал? Ничего ведь этого не было!

— Да, не было, — сказал Максим. — Но я служил в белой армии, у меня офицерское звание. Кто там будет сейчас разбирать — каратель я или не каратель. Вот мне-то и надо, как ты говоришь, вину свою кровью смыть, я уже об этом думал. Да, надо подаваться в Испанию… Ты, Петя, в самую точку попал. На днях попрощаюсь с твоей матерью, с отчимом, скажу им спасибо за то, что приютили меня, и махну через горы, буду воевать против белогвардейской банды Франко. Потом, если жив останусь, попрошу, чтоб разрешили мне вернуться до дому, в Россию, чтобы позволили дочку единственную повидать, прижать к груди мою сиротку Таю… у могилы жены постоять. А там и помирать можно. На своей земле… в России… на Дону…