В Женеве, окруженный ухоженными деревьями, цветочными клумбами и зелеными газонами, высится Дворец наций. Зеркальные стекла в окнах, сверкающие аксельбанты и треугольные шляпы гвардейцев охраны, молчаливые швейцары у тяжелых, украшенных бронзой дверей, глубокая голубизна неба, влажный, устойчивый запах цветов — все это придает Дворцу наций величественный, торжественный вид.

Каждую осень, в сентябре, дворец оживает. Мягко шурша шинами, у его подъездов останавливаются комфортабельные автомобили, из которых выходят одетые в смокинги и цилиндры господа. Они церемонно раскланиваются друг с другом и направляются в зал заседаний.

В эту пору в Женеве яблоку негде упасть. Со всего мира съезжаются сюда министры иностранных дел, представители разных государств. Их сопровождают секретари, переводчики, консультанты, референты, помощники. Сотни журналистов, обозревателей, фотографов, легальных и нелегальных шпионов, а также просто любопытствующих богатых бездельников устремляются в Швейцарию. В такие дни женевские отели, частные пансионы, виллы до отказа населены разноязычными постояльцами. Суетятся от избытка энергии владельцы магазинов, кафе, ресторанов. Не отстают, на бегу требуют у дипломатов интервью вездесущие газетные корреспонденты. К тайным местам явок спешат резиденты-разведчики. Каждую осень Женева напоминает растревоженный улей.

Начинается ежегодная осенняя ассамблея Лиги Наций…

С основанием этой международной организации были связаны надежды сотен миллионов людей. Изнуренное кровопролитной войной человечество поверило в то, что Лига Наций, состоящая из представителей чуть ли не всех государств планеты, принесет наконец избавление от войн, нищеты, голода, что по евангельскому завету наступит «на земле мир и в человецех благоволение».

И действительно: в уставе лиги много было прекрасных, обнадеживающих слов о том, что для мира важно принять обязательства не прибегать к войне; что надо поддерживать в полной гласности международные отношения, основанные на справедливости и чести; строго соблюдать предписания международного права и добросовестно соблюдать все налагаемые договорами обязательства.

В сентябре 1934 года представители тридцати стран послали Советскому правительству телеграмму, в которой предложили СССР вступить в Лигу Наций. Зная, что представляют собой главные организаторы лиги, понимая, что капиталисты крупнейших стран мечтают под крылом этой представительной организации установить свое мировое господство, правительство СССР тем не менее согласилось стать членом Лиги Наций. Оно решило противостоять в лиге подобным намерениям и надеялось, что эта широкая международная организация может стать хоть самым малым препятствием к развязыванию войны.

Еще до вступления в лигу Советское правительство предложило всем странам мира всеобщее полное и немедленное разоружение. Навсегда распустить сухопутные, морские и воздушные вооруженные силы, уничтожить пушки, пулеметы, танки, бомбы, мины, снаряды, все средства массового убийства людей; не обучать военному делу молодежь всей земли, а предоставить ей возможность мирно трудиться, отменить военную службу; разрушить крепости, морские и воздушные базы; ликвидировать военные заводы и не отпускать денег на военные цели — таковы были предложения правительства Советского Союза.

Миллионы людей узнали об этих предложениях, и в их сердцах зародилась надежда на долгий мир. Но разве могли принять и одобрить проект разоружения Рокфеллеры, Морганы, Дюпоны в Америке, Ротшильды и им подобные в Англии и Франции, Стиннесы, Круппы, Дуисберги в Германии?

Судьбой советского проекта разоружения стало долгое, безнадежное хождение по мукам, по подготовительным и консультативным комиссиям, по комитетам и подкомитетам, пока явными и тайными усилиями буржуазных политиков не был он отвергнут окончательно.

Между тем на земле не было покоя. Японские захватчики бесчинствовали в Китае, отторгли от него Маньчжурию, создали там свой плацдарм — государство Маньчжоу-Го.

Вынашивая планы мирового господства, императорская Япония, а вслед за ней гитлеровская Германия вышли из Лиги Наций, а представители в ней Англии, Франции, Италии палец о палец не ударили, чтобы остановить подготовку к большой войне.

Это было время многих жестоких убийств. Террористы, вышколенные немецкими нацистами, убили австрийского канцлера Энгельберта Дольфуса, который метался между Муссолини и Гитлером и не знал, к какому берегу ему пристать. Через два месяца в Марселе среди белого дня были убиты югославский король Александр и французский министр иностранных дел Луи Барту. В Германии, вопреки Версальскому договору, Гитлер объявил всеобщую воинскую повинность, а вскоре оккупировал Рейнскую область. Войска Муссолини напали на беззащитную Абиссинию.

Жаркий летний день восемнадцатого июля 1936 года — хотя Максим Селищев тогда не мог знать этого — стал переломным днем в его горькой судьбе и как бы подвел черту под тем отрезком его жизни, какой он прожил, скитаясь на чужбине. В этот день Максим по просьбе хозяина поместья мсье Гастона Доманжа еще с утра отправился на грузовом автомобиле в Бордо, чтобы привести на виноградник новые ранцевые опрыскиватели, мешки с серой и медным купоросом.

В то утро ему не хотелось уезжать… Вечером на вилле «Ирен» должны были праздновать третью годовщину свадьбы Катюши Барминой. Но так — Катюшей — мог еще называть ее только он, Максим Селищев. Не была она теперь и княжной: выйдя замуж за француза, утеряла титул, и теперь соседи называли ее мадам Дельвилль.

За годы, прожитые в поместье Доманжа, он, Максим, по-отечески привязался к Катюше: она напоминала ему оставленную в России дочь. Но после замужества Катюша уехала в Париж, где ее мужу, Альберу Дельвиллю, влиятельные родственники добыли выгодное место представителя известной коньячной фирмы.

В этот июльский день супруги Дельвилль должны были приехать, и потому Максим был недоволен своим хозяином. Мсье Доманж прекрасно знал отеческую привязанность угрюмого русского эмигранта к своей падчерице и, должно быть, намеренно отправил его за какими-то дурацкими опрыскивателями.

В городе Максим торопился, нервничал, помогал грузить бумажные мешки с купоросом и серой; на обратном пути гнал машину с предельной скоростью.

За стеклами кабины мелькали зеленые луга, окруженные деревьями домики, поля, огороды. Старики в выгоревших на солнце шляпах тащили вдоль дороги легкие тележки, нагруженные алым редисом, пучками салата, петрушки, сельдерея.

Но в мыслях Максим был далеко отсюда… Перед глазами, словно повитая туманом, проходила вся его нескладная, невеселая жизнь. В памяти проносились поросшие тополями и вербами берега Дона, крытые чеканом белостенные курени родной станицы, осевшие холмики дедовских могил на станичном кладбище, буйные гульбища на масленицу, пасху и троицу. Будто во сне он видел встречи с Мариной, до сладостной боли чувствовал тепло ее маленьких, сухих рук, сияющие счастьем серые глаза и снова сейчас никак не мог представить, что Марины уже нет. Получив наконец письмо дочери, Максим не поверил этой страшной для него вести, все еще надеялся, что произошла какая-то ошибка, что веселая Марина не может лежать в гробу. Второе и третье письма Таи убедили его. Но и до сих пор он не смирился с тем, что произошло там, в далекой России, и продолжал казнить себя за вынужденное бегство на чужбину.

Грузовик быстро бежал по сверкающей на солнце, похожей на реку дороге, и Максим вспоминал бои в Галиции, бешеные атаки казачьей конницы, порубанных клинками австрийцев, свержение царя и то тревожное распутье, на котором он, молодой хорунжий Гундоровского полка, оказался вместе с офицерами-донцами поздней осенью 1917 года. Если бы не пуля красного стрелка под Перекопом и не тяжелое ранение, никто на свете не заставил бы Максима покинуть жену, дочь, отца и мать, землю, по которой теперь он так тоскует.