Андрей уехал пароходом в город, надеясь, что на табачной фабрике помогут совхозу. В городе ему пришлось долго ждать директора фабрики, потом долго уговаривать его. Наконец он получил десяток мешков табачной пыли, погрузил мешки на пароход и только к вечеру забежал к Солодовым, чтобы увидеть Елю и Димку.

Когда он вошел, худой, обветренный, с исцарапанными руками, весь пропахший табаком, Еля только руками всплеснула:

— Поглядите, на кого он похож! Чучело чучелом! Я уверена, что Димка тебя не узнает.

Андрей поцеловал Елю, поздоровался с тещей, устало опустился на стул. Четырехлетний Димка вбежал в комнату, на секунду остановился, разглядывая Андрея, потом кинулся к нему с криком:

— Папка приехал!

Подхватив сына на колени, Андрей прижал его к груди, стал целовать белобрысую Димкину голову, волнуясь, вдохнул ребячий запах его волос. Пока Еля с матерью накрывали стол, а Платон Иванович, придя с работы, переодевался, Андрей с Димкой на руках бродил по комнатам, осматривал квартиру тестя. Квартира оказалась просторной, светлой. Здесь все было чисто, все, как всегда, выглажено, каждый стул стоял на своем месте. Неутомимые руки Марфы Васильевны делали свое дело. Только в большой солнечной комнате, где жили Еля с Димкой, царил ералаш. По всему полу были разбросаны игрушки, посреди комнаты красовался велосипед с отломанным колесом.

— Не парень, а прямо-таки башибузук растет, — ласково ущипнув Димку, сказал Платон Иванович. — Но это лучше, чем быть размазней…

Еля вышла к столу в клетчатом платье — его очень любил Андрей, — тщательно причесанная. Губы она упрямо продолжала красить, хотя давно знала, что мужу это не нравится. За обедом, заметив, что Андрей часто поглядывает на часы, Еля обидчиво нахмурилась.

— Куда ты так спешишь?

— Боюсь опоздать на пароход, — сказал Андрей.

Он был неразговорчив и печален, ел плохо, много курил. Здесь, в этой чистой, светлой квартире, окруженный близкими ему людьми, он вдруг почувствовал, что между ним и женой теряется, исчезает что-то очень важное. Он еще не знал и не мог понять, в чем заключается это важное и что его напугало, но на какое-то мгновение ему показалось, что он здесь лишний, что с каждой встречей они с женой все больше удаляются друг от друга.

Закурив, он тихо спросил:

— Что ж ты, Елка, думаешь делать дальше?

Марфа Васильевна и Платон Иванович тревожно переглянулись.

Тряхнув волосами, Еля повертела вилку.

— Думаю идти работать.

— Куда?

— Мне предложили уроки музыки в школе, — сказала Еля. — Это близко отсюда и для меня очень удобно.

— А до меня не близко и, значит, не очень удобно тебе… — Усмешка покривила губы Андрея.

— Я знала, что при первом же приезде ты заведешь об этом разговор, — сказала Еля. — Но неужели тебе непонятна самая простая логика?

— Самая простая логика такова: если женщина замужем, она должна быть там, где живет ее муж, — не удержался, возвысил голос Андрей. — А у нас с тобой что получается?

— Я не хочу сидеть на твоей шее и превращаться в домашнюю хозяйку. Кто ж виноват в том, что тебя загнали в такую дыру, где нет даже самого захудалого клуба?

По выражению потемневших Елиных глаз Андрей понял, что она злится. И сразу же присмирел, испуганно распахнул глазенки Димка. Андрею стало стыдно за свою несдержанность.

Марфа Васильевна примирительно коснулась руки Андрея, заговорила ласково, как говорят с капризным ребенком:

— Ты зря обижаешься, Андрюша. У тебя там у самого чужой потолок над головой, живешь ты в захудалой хибарке, и ничего у вас в Дятловской нет своего: ни кровати, ни стола, ни стула. Как рассказала нам Еля, в станице даже пекарни нет, каждый печет хлеб дома. Зачем же тащить туда жену прежде времени? Где она будет работать? Кому там нужна ее музыка? Да и с дитем что вы будете делать?

— Я, конечно, в ваши дела не вмешиваюсь, — со свойственной ему деликатностью счел нужным оговориться Платон Иванович, — но и мне кажется, что торопиться тут не следует. Надо полагать, что совхоз построит жилье, пекарню, все, что положено для нормальной жизни, тогда и семью можно забирать. А тем временем Еля пусть поработает здесь, да и ребенок подрастет, окрепнет…

Андрею нравился тесть. Человек простой, незлобивый, Платон Иванович по-своему жалел дочь. Ему не хотелось, чтобы Еля с Димкой уехали в Дятловскую, где, конечно, все не устроено, все надо начинать на пустом месте. Андрей понимал состояние Платона Ивановича, и ему сейчас стало неловко. Не знал он лишь того, что еще до его приезда Платон Иванович, скрывая это от дочери, не без тревоги говорил Марфе Васильевне о том, что при Елином характере ее надо пока удержать от отъезда в Дятловскую, потому что ничего хорошего из этого не получится и что из-за неустроенности деревенской жизни она будет ссориться с мужем.

— Согласен ты со мной, дорогой зять? — спросил Платон Иванович. — Подождем немного или пусть Еля собирается?

— Думаю, что ей надо решить это самой, — сказал Андрей. — Мне надо бежать, иначе груз мой уйдет без меня.

Ему уже не хотелось ни о чем говорить, и он жалел, что начал этот разговор, который не мог привести ни к чему.

Видя, что Андрей поднялся, Еля тоже встала, набросила на себя легкий плащ, сказала Димке:

— Пойдем, сынуля, проводим отца.

Они вышли втроем. Оглядываясь и время от времени дожидаясь их, Димка бежал впереди.

— Чего ты злишься? — спросила Еля.

Она смотрела на темное, обветренное лицо Андрея, на его жесткие, исцарапанные руки и, не признаваясь себе в этом, смутно почувствовала, что делает что-то не то, что она виновата перед этим угрюмым, осунувшимся человеком, ее мужем, который столько лет то застенчиво, то насмешливо и требовательно говорит ей о своей любви и вот волею обстоятельств должен жить в какой-то грязной дыре, в полном одиночестве, далеко от нее и сына. Но, чувствуя странные, незнакомые ей угрызения совести, Еля вместе с тем радовалась тому, что ее сладкая власть над ним продолжается и что все будет так, как она захочет.

— Дурной ты у меня, боже, какой дурной! — улыбаясь, сказала Еля. — Даже Димка и тот спрашивает: куда папа убегает от нас? Почему он не с нами живет?

Андрей остановился как вкопанный, подумал: «Самообладание у моей милой жены потрясающее. Это я, работая в станице, как наморенный конь, оказывается, убегаю от нее и от сына». Он не выдержал, засмеялся.

— Нет, Елка, — сказал он, — ты даже не царевна, как называли тебя когда-то мои братцы. Куда там царевне до тебя! Ты — королева, властительница мира!

Любуясь женой, он посмотрел на Елю так, словно впервые увидел ее статную фигуру, гладкое, румяное лицо, капризно закругленный подбородок, серые, с оттенком весеннего рассвета глаза, чуточку великоватый красивый рот.

— А губы вы, королева, штукатурите по-прежнему, несмотря на просьбы и требования вечного вашего раба? — сказал Андрей.

Еля звонко засмеялась, радуясь тому, что гнев Андрея, как всегда, быстро исчез.

— Перестань паясничать, верный мой раб! Это модно, все так делают, и я не хочу отставать от моды, быть хуже других…

На пристани их встретила всегдашняя суета. Как угорелые метались нагруженные заплечными мешками и корзинами женщины-колхозницы. Пристанские грузчики с предостерегающими толпу окриками катили свои скрипучие тележки и тачки. У бетонного парапета набережной зубоскалили рыбаки-удильщики. Горланили песни загулявшие парни. Стук, грохот, лязг цепей, гудки пароходов и катеров, говор людской толпы и дробный перестук подкованных конских копыт сливались в невнятный, несмолкаемый гул.

Андрей поцеловал Елю, Димку и по крутому трапу сошел на стоявший у причала пароход. Обе пароходные палубы были битком набиты людьми. Раздался третий гудок. Загремели цепи, зашлепали по воде плицы огромных колес. Купола городских церквей, дома, чуть зеленеющие деревья городского бульвара стали медленно уплывать назад. Держа за руку Димку, Еля улыбалась и помахивала белой перчаткой.