— Того, что мы с тобой довольно-таки хреновые руководители, в трех соснах плутаем, — жестко сказал Длугач. — Оправдание у нас, конечно, есть: мы, дескать, люди малограмотные, институтов не кончали. Только это не дюже веское оправдание. Допрежь всего мы коммунисты. Так, что ли? А, Демид?

— Ну и чего? — вызывающе спросил Плахотин.

— А того. Когда государство объявило колхозную торговлю хлебом, ты, председатель колхоза, правильно действовал? Нет, товарищ Плахотин, очень даже неправильно. Собранное зерно ты в амбарах придерживал, хлебозаготовку выполнять не спешил, чтобы зернецо потом на элеватор сдать по рыночной цене. Было это? Было. А я, гад, как оппортунист, сквозь пальцы на это глядел. И колхозников ты разбаловал так, что чуть ли не все они стали только себе требовать, а отдачи ихней не видно было.

Возмущенный Плахотин вскочил, ударил ладонью по столу.

— Погоди! — хрипло закричал он. — Ты чего ж это? Вредителя из меня делаешь или как?

— Сядь, не мельтеши перед глазами, — спокойно сказал Длугач. — Товарищ фершал правду говорит, а мы плохие коммунисты, ежели от этой истинной правды морду воротим. Неполадок в колхозе хоть отбавляй. Спасибо человеку надо сказать за то, что он глаза нам на эти неполадки открывает. Чего ж ты, спрашивается, в бутылку лезешь? Или обидно тебе стало? — Длугач повернулся к Дмитрию Даниловичу: — А ты, товарищ фершал, действуй. Не бойся ничего. Подметил в хозяйстве какую-либо прореху — отразу выставляй ее на свет божий, критикуй кажного дурака, кажного лодыря или врага. А мы на них управу найдем.

Он поднялся, подошел к сколоченной из нестроганых досок низкой этажерке, выбрал среди аккуратно расставленных книг зачитанную, потертую по краям брошюру и протянул Дмитрию Даниловичу.

— Возьми, фершал, — сказал он, — читай и, как говорится, мотай на ус. Тут напечатаны две речи товарища Сталина. Одна называется «О работе в деревне», а другая — речь на съезде колхозников. Когда прочитаешь, отдай эту книжечку председателю колхоза, нехай просвещается, ему это не помешает…

— Спасибо, Илья Михайлович, — сказал Ставров. — Обе эти речи я читал, но надо перечитать еще раз…

Илья Длугач давно нравился Дмитрию Даниловичу. Были в этом человеке какая-то цельность характера, твердая убежденность в необходимости всего, что он делал, и чистая, ничем не запятнанная вера в народ, и стыдливая, глубоко спрятанная любовь к людям, особенно к беднякам. Знал Дмитрий Данилович и то, какой трудной была жизнь Длугача: гибель убитого кулаками отца, смерть от неизлечимой болезни любимой жены, наконец, страшная потеря усыновленного Длугачом мальчишки Лаврика, которого в тридцатом году кулаки сожгли вместе с хатой Длугача, — все это было известно фельдшеру Ставрову, и он не переставал удивляться стойкости огнищанского председателя.

После смерти Любы, жены, Длугач долго жил один. По его просьбе старая Шабриха, которой председатель стал платить деньги вперед, по утрам посылала к нему свою дочь помочь по хозяйству. Лизавета приходила, молча останавливалась у покосившейся калитки и ждала, пока Длугач выйдет из хаты и скажет, что ей надо делать. Он отдавал ей ключ от дверей, скупо ронял: «Ты сама знаешь, чего тут надо» — и уходил в сельсовет до позднего вечера. Возвращаясь, не заставал девушки, отыскивал ключ под стрехой и усаживался за приготовленный ею ужин. А вечно хмурящая черные свои брови Лизавета, которую подрастающие парни и девчата продолжали по примеру старших именовать «колдуньей», белила его хату, смазывала чистой глиной земляной пол, убирала, стирала, гладила бельишко Длугача, готовила ему обеды и ужины, кормила поросенка и кур.

Илье Длугачу была известна невеселая жизнь «колдуньи». Несколько лет назад она, неизвестно от кого, забеременела, в глухую полночь на огнищанском кладбище сама сделала себе аборт, до полусмерти была избита матерью, долго болела, одичала совсем, никуда не выходила. Но молодость взяла свое. И хотя осталась Лизавета хмурой, неразговорчивой затворницей, выглядела она еще красивее.

Однажды случилось так, что Длугач неожиданно вернулся домой раньше времени. В этот час, взгромоздившись на стол, босая, в высоко подоткнутой юбке, Лизавета белила потолок. Длугача она не видела. Он постоял у дверей, потом тихо сказал:

— Лиза!

Она испуганно повернулась, одернула юбку.

— Чего вам?

Он подошел ближе, заговорил хрипло:

— Оставайся у меня, Лиза… Я не обижу тебя, ничем не попрекну… Чуешь? Будь моей женой, я полюбил тебя, Лиза…

Лизавета в бессилии присела на обрызганный известью стол, прижалась щекой к плечу Длугача и заплакала. Так они стали жить вместе, и уже никто в Огнищанке не смел говорить о Лизавете дурно. Через год она родила сына, которого по просьбе Длугача назвали Лавром — в честь сожженного кулаками мальчика-сироты Лаврика…

Прощаясь с Дмитрием Даниловичем и Демидом, Илья Длугач спросил у Дмитрия Даниловича:

— Ну а как твои орлы, товарищ фершал?

— Разлетелись кто куда, — погрустнев, сказал Дмитрий Данилович. — Старший на Дону, агрономом в совхозе работает. Дочка с мужем-ветеринаром в Пустополье трудятся. Самый меньший в кавалерии служит на западной границе. А вот среднего, Романа, далеко занесло, где-то воюет, и даже адреса его не знаем…

Обняв Длугача, Дмитрий Данилович пошел домой, но теперь всю дорогу его не покидали тревожные мысли о Романе.

Лейтенант Роман Ставров вместе с небольшой группой добровольцев, возглавляемой полковником Ермаковым, оказался в Барселоне, а в конце августа всю группу направили сначала в Валенсию, потом, через несколько дней, в Мадрид. Роман радовался тому, что Леся Лелик, к которой он привязывался все больше, ехала с ними и позже, в Мадриде, была назначена в ту же пулеметную команду, что и Роман. Команда представляла собою краткосрочные курсы пулеметчиков, состав ее менялся через каждые две-три недели. За это время требовалось обучить необстрелянных испанских парней искусству быстро и точно управляться с пулеметом, метко стрелять, уметь мгновенно устранить возникшие в механизме неполадки.

Начальником команды был коммунист, капитан Кристобаль де Сиснерос из пятого полка Энрике Листера. Инструктором к нему назначили Романо Рососа — Романа Ставрова, а переводчицей — Мадалену Аялу — Лесю Лелик.

Учебный полигон располагался в полуразрушенном поместье близ Мадрида.

Штаб команды и все ее офицеры жили в окруженном столетним парком доме, а солдаты — кто где: в крестьянских домах, в приспособленной под казарму пустой конюшне и в больших палатках в парке. Маленькие комнатушки Романа и Леси оказались на втором этаже почти рядом.

Капитан де Сиснерос, немногословный человек с жесткими седеющими усами, встретил их приветливо и сразу перешел к делу.

— Работа вам предстоит нелегкая, — сказал он. — Хотя почти все наши курсанты, за исключением примерно полутора десятков, испанцы, — далеко не все они коммунисты. Сейчас у нас обучается довольно большая группа анархистов, они, как правило, держатся особняком и везде подчеркивают, что подчиняются только своим, избранным ими самими командирам. Дисциплины у них никакой. Что хотят, то и делают. Живут они в деревне, чтобы быть подальше от штаба.

Он угостил Романа сигаретой, спросил разрешения у Леси, закурил и продолжил свой рассказ, вертя в сухой, жилистой руке зажигалку.

— Оружие у нас собрано со всех концов. Тут вы встретите «максим», и «гочкис», и «виккерс», и «шош», и что хотите. Ведь пулеметы республика покупала у разных стран, пока эти негодяи в Лондоне — сторонники невмешательства — не стали блокировать наши порты. Это тоже затруднит вашу работу…

Капитан долго рассказывал Роману о положении на фронтах, о курсантах пулеметной команды, о программе занятий с ними и закончил устало:

— В вашем распоряжении еще два свободных дня, вы все увидите сами. А пока устраивайтесь и отдыхайте…

Между тем угроза окружения и разгрома республиканских войск в Мадриде стала настолько явной, что первым, как это ни странно, дрогнуло правительство. Мятежные генералы крутой дугой сжимали столицу. Их войска из армии «Тахо» ворвались в Толедо, угрожали с запада и юго-запада. По линии Саламанка — Мадрид упорно приближались франкистские части иностранного легиона и таборы марокканцев. Соединения немецких «юнкерсов» бомбили города и деревни, позиции республиканских батальонов. Мятежники сосредоточили на подступах к Мадриду сотни немецких и итальянских танков.