— Здорово, земляки! Мир на стану.

— К нам на стан милости просим, — приветливо улыбнувшись ему, как старому знакомому, пригласил Александр Рогозинников. Кто-то пронзительно свистнул, разговоры смолкли, и к той группе, где остановились четверо, стали собираться остальные рыбаки.

— Итак, товарищи, — начал плечистый с голубыми глазами, — разрешите от души поздравить вас… с хорошей погодкой… — Многие заулыбались. — С удачной пробой сил…

Ничего, что дирекция завода только отчасти удовлетворила ваши требования! Уже по первому результату забастовки видно: лед тронулся! Почему же дирекция уступила? Может, ей понравились представители забастовочного комитета? Нет, товарищи!

— Знамо дело, — загудели вокруг.

— Так из-за чего же? А из-за того, друзья, что большинство рабочих настойчиво отстаивали свои законные права. «Сила солому ломит!» — говорят в народе. Вы показали свою силу, товарищи, и одержали первую победу. Сделайте из этого выводы…

После Малышева выступил незнакомый в сером пиджаке. Он говорил коротко, ясно, тоже поздравил всех с победой и передал привет от питерских рабочих. Были непонятны только слова: большевистская фракция Государственной думы. Что такое дума — мы знали, а вот слов «фракция», да еще «большевистская» не ведали, Хотели выяснить, что это значит, но тут барин в пелеринке влез на пенек.

— А этот из здешних, — пробасил кто-то за нами. — Я его в городе, у горного управления, видал…

— Господа мастеровые! Я также приветствую вас! — тонким голосом прокричал франт и покачнулся. Стеклышки на цепочке сверкнули на солнце и соскочили с носа, барин еле успел подхватить их. — Приветствую от лица истинных демократов!

В толпе раздались сдержанные смешки.

— Господа? Ишь ты… А я и не знал, что мы баре, — сказал кто-то.

Глуховатый Егорыч стал пробираться поближе к пеньку. Протиснувшись в первый ряд, приставил к уху ладонь.

— Все, что вы слышали здесь, это демагогия и сектантство! — выкрикнул барин и снова покачнулся на своих тонких ножках.

Ребята зашушукались: эти слова были даже интереснее, чем давеча услышанные, но тут франт в пелеринке затараторил еще мудренее. Мы только рты разинули.

— Вот чешет! И ничего не понять, — восхищенно прошептал Герман.

— А вы, — обратился оратор к Малышеву, — вы, милостивый государь, смутьян!

Барин неловко взмахнул рукой в сторону Малышева и неожиданно смазал ладонью по величественным усам Егорыча. Тот что-то грозно пророкотал, поднял, защищаясь, руку — и вдруг в воздухе мелькнули шляпа, пелеринка и тощие ноги оратора. Мужчина в сером пиджаке и Малышев бросились оказывать помощь упавшему. Кругом хохотали. Николай Сивков хлопнул по плечу молодого парня и сказал весело:

— Так им и надо, меньшевикам!

«Пострадавший» не попытался продолжать речь. Он прокричал: «Это хулиганство! Мы вам припомним!» — и убрался восвояси. Комаров вместе с незнакомцем в сером тоже ушли. А Малышев, чуть заметно улыбаясь, деланно строго пожурил Мокеева:

— Как же это так? Неладно ведь вышло, Александр Егорыч. Сами приглашали гостя — милости просим — и такой конфуз.

Егорыч смущенно оправдывался:

— Он, значит, первый меня при всем народе магогом каким-то обозвал и по усам смазал, а я, выходит, и рукой шевельнуть не моги?

— Все равно нехорошо, Александр Егорыч, с депутатами думскими, хотя бы и с меньшевиками, надо обращаться вежливо.

— А вы тут чего? — спросил заметивший нас Сивков.

— Ничего! — развел руками Сенька. — Мы просто на рыбалке.

Дядя Николай нахмурился и строго наказал:

— А коли так, то, значит, кроме рыбы, ничего не видали и слыхом не слыхали. Понятно?

— Понятно! — ответил я за всех.

Однажды, идя в заводскую библиотеку, встретился я с Сенькой Шиховым. Мы хотя и работали уже в разных цехах, но по-прежнему дружили, и меня удивило его несколько рассеянное, без обычной теплоты приветствие. Причина разъяснилась тут же.

— Знаешь, Саня? — спросил он, посмотрев на меня. — Ведь война.

— Какая война? — опешил я. — С кем?

— А вон! — Сенька махнул рукой. — Вон на заборе около проходной манифест висит.

Перед царским манифестом, от которого кто-то уже успел оторвать уголок на самокрутку, густо толпился народ. Я протискался в первый ряд и тоже стал читать.

Да, действительно, — война!..

В те дни мне, четырнадцатилетнему подростку, трудно было полностью осознать, что несет она народу, какую беду сулит это короткое слово, но и у меня оно вызвало тревожные мысли.

На другой день в поселке играли гармони, солдаты-запасники, пошатываясь, ходили по улицам и распевали:

Плакали матери, в голос выли молодухи, у ворот тайком смахивали слезу девки, прощаясь с женихами, дружками.

Вечером пришел Илья. Он отправлялся с первым эшелоном мобилизованных.

Мать и отец сели вместе с ним за столом в горнице. Огня не зажигали: не хотелось.

— Вот, значит, как… — вздохнул отец, — война, значит…

— Да, война, — в тон ему подтвердил Илья. — Жену тут не забывайте с ребятами. Раньше-то ей, бывало, Захарыч из партийной кассы помогал маленько, а теперь не знаю, как и что будет.

— Не бойся, поможем, — успокоил отец.

— Знамо дело, — отозвалась мать, — свое, чай, дите, не чужое.

Услышав последние слова Ильи, я вспомнил аккуратного черноглазого человека с чемоданчиком, которого называли «агент компании «Зингер».

Когда Илью сослали в Сибирь, сестра, оставшаяся с двумя ребятишками, стала брать шитье на дом. Весь день она стучала на швейной машинке, на которой золотыми буквами было написано «Зингер», а меня мать отправляла присмотреть за двумя пискунами. Я, сам в ту пору еще мальчонка, как умел развлекал малышей: ползал с ними по полу, щекотал их, стучал деревянной ложкой по старому глиняному горшку.

И вот именно тогда время от времени в дом стал заходить этот самый черноглазый молодой человек с чемоданчиком. Сестра уважительно называла его Петром Захарычем. Он каждый раз долго копался в машине, смазывал ее, а потом, усевшись за стол, что-то записывал в потрепанную книжонку. Проводив его, сестра быстро одевалась и убегала в лавочку, откуда всегда возвращалась с покупками. Это казалось удивительным: ведь только-только она ломала голову, где взять денег?

Но однажды я услышал, как Петр Захарович говорил в кухне сестре:

— Возьмите. Сегодня только пять рублей. А поправится дело, донесу еще. Товарищи просили кланяться.

Помню, что я воротился домой обеспокоенный и поспешил поделиться с матерью:

— Мам, а нашей Марье Петр Захарыч деньги носит. Сегодня пять рублей дал и сказал, что еще донесет…

Но мать прикрикнула на меня:

— Всюду-то лезешь со своим носом!.. Не вздумай еще кому такое сказать. Померещилось тебе.

— Ничего не померещилось! — вознегодовал я.

— Ну и молчи, сказала тебе! — и перекрестилась на иконы в углу: — Пошли ему, господи, доброго здоровья.

— Это кому же? — спросил вошедший в кухню отец.

— Петру Захарычу! — закричал я, обрадованный собственной догадливостью.

— Просто Захарычу, — сердито поправил отец. — Захарыч правильный человек, что и говорить, пожелать ему доброго здоровья не грех. Все они, Ермаковы, правильные люди — и отец и сыны.

Вскоре после этого странный агент компании «Зингер» исчез. Позже я узнал, что он сидит в тюрьме за «политику».

…И вот теперь, когда Илье нужно было отправляться на войну, у нас в доме опять вспомнили Захарыча.

— Эх, был бы он тут сейчас, разъяснил бы все как есть, — сказал отец.

— Не он один такой! — заметил Илья. — Много теперь таких.

— Ой ли? А сколь?

— Сколь — не знаю, но немало, — чуть помедлив, ответил Илья. — Вон Малышев, который в больничной кассе делами управлял… Он вчера сказал нам на прощание: «Это будет последняя война за последнего царя».