— Саня-барин, почем шляпа?

Этот день в цехе был для меня самым тяжелым. Барин! Какой же я барин? Проклятая шляпа! От горькой обиды к глазам подступали слезы.

Возвратившись домой, я, ни слова не говоря хлопочущей у печи матери, схватил ружье и убежал в огород. Там прикрепил к стене бани свою злополучную обнову и расстрелял ее в клочья.

На выстрелы выбежала мать.

Я припал к ее плечу, расплакался и рассказал все, что мне довелось пережить за недолгое время работы на заводе.

Отец, услыхав эту историю, нахмурился, положил ладонь на мои вихры и сурово сказал:

— Терпи, казак, — атаманом будешь!

И я терпел. Терпел, когда в цехе мимоходом спрашивали:

— А где твоя шляпа? Или хозяин ей не ко двору пришелся?

Терпел, когда окликали:

— Эй, Сано-барин, поди сюда!

Не знаю, долго ли еще ходил бы я в «баринах», если бы подручному Соловьева не пришло в голову сыграть со мной новую шутку.

Как-то во время обеденного перерыва я пошел к отцу в листобойку. Уходя, прочно укрепил сиденье-болванку, засунул ее одним концом в стопу остывающего железа, а вторым — в щель стены… Возвратившись на рабочее место, вскочил на болванку, как обычно, с разбегу. И вдруг она с грохотом сорвалась. Я полетел вниз. Падая, непроизвольно схватился руками за выступающие углы неровно уложенных железных листов — и света не взвидел от боли: горячие и острые кромки обожгли руки, сорвали кожу с ладоней. А подстроивший это верзила стоял неподалеку и нагло хохотал, держась за бока. Не помня себя от боли и ярости, я схватил первое, что попалось под руки — зубило, и изо всей силы швырнул его в ненавистную, хохочущую рожу…

Помощника Соловьева увезли в больницу, мне перевязал руки заводской фельдшер, а все, что произошло между нами, начальник цеха предпочел замять. Я слышал, как он говорил рабочим:

— Смотрите, не болтать у меня! Если до Шпынова дойдет, ребятам не выкрутиться. Он на эти дела — зверь лютый! Сказано — несчастный случай — и точка.

Несколько дней я не работал, а когда вернулся на завод, меня остановил в проходной Сеня Шихов:

— Чего к нам не заходишь? — И, помолчав, добавил с уважением: — А важно ты этого зубилой-то саданул.

В воскресенье я надел новую рубаху, начистил сапоги ваксой и пошел в гости к Шиховым. В захламленном и нечистом дворике стояли, к моему удивлению, две избы. Одна была совсем разваливающаяся, а вторая покрепче. На крыльце второй избы показался Сенька.

— А, пришел! — обрадовался он. — Ну, давай заходи. Только не удивляйся: у нас тесно.

Бедно жила наша семья, но такой бедности, какую я увидел в Сенькином доме, мне еще не доводилось встречать. В углу, под закопченными образами, стоял хромоногий стол. У маленьких слепых окошек — две лавки. На одной из них — ящик с сапожным инструментом и лоскутами кожи. Вдоль стены, где не было окон, тянулись нары. В углу лежало тряпье, а на печи — две глиняные плошки, пустая бутылка и куча деревянных ложек. Я даже растерялся… Но еще больше оторопел в следующую секунду, когда глянул вниз: на полу копошилась куча малышей, причем все девочки. Они пищали, куда-то лезли, что-то тащили. Увидев Сеньку, дети кинулись к нему.

— Восемь девок — один я! — подмигнул мне Сеня. — Матери нет, так я у них за хозяйку. Туда девки, куда я!

— А где мать?

— К соседке направилась соли занять. Пойдем во двор, что ли?

Мы вышли. Сестренки гурьбой выкатились из избы во двор следом за нами и загалдели, разбегаясь в разные стороны.

— А вон и отец, — кивнул головой Сеня.

Отец сидел на солнышке, на завалинке старой избы, и дремал.

— Сень, а почему у вас две избы?

— Старая негодная стала — так дед новую выстроил. В ней и живем.

— А вы бы в ту квартирантов пустили, — посоветовал я, — все прибыль.

Сеня не обрадовался моему совету. Он равнодушно пожал плечами и рассудительно сказал:

— Не пойдет туда никто жить-то. Очень уж негодная изба. Да и зачем они нам, квартиранты? Все равно деньги отец пропьет. Пойдем лучше к нему, пусть про рай расскажет…

Он дернул отца за рукав и кивнул в мою сторону:

— Тятя, вон он, тот парень, про которого я тебе рассказывал. Смотри!

Морщинистый, краснолицый человек пожевал губами и взглянул на меня. Глаза у него были мутные, с красными веками, и от его взгляда мне стало неловко.

— Здравствуй, дядя, — пробормотал я.

— Так это ты, значит, того парня зубилой-то по голове? — спросил он.

— Я…

— Так и вперед делай.

— Чего там вперед, — перебил его Сеня. — Ты лучше ему про то, как в раю побывал, расскажи, и как оно там вообще… в раю-то…

— Как побывал? Так и побывал… Ничего тут, парень, особого нету. Побывал, и все…

— А как там, в раю? — не унимался Сенька.

— В раю как в раю… люди, они люди и есть… Что тут, что в раю… И начальство там тоже, как и здесь. Да-а-а. Много, парень, начальства… И еще тес у них там… Ну, дешевый! Много тесу! Прямо хоть даром бери!

— Это почему же? — спросил я, совершенно сбитый с толку.

— А потому, мил человек! Соображение иметь надо! У нас тут что? Ежели, скажем к примеру, помер человек — ему что? Сразу гроб требуется. А гроб-то из чего делают? Из тесу! Ага? Вот тут она заковыка-то и есть. Там ведь, в раю-то, люди не помирают. Зачем им еще раз помирать, коли они и так в раю? Вот оно тес-то и сберегается…

Эта длинная речь, видимо, совсем утомила Сениного отца, он свесил голову на грудь и сонно забормотал что-то.

— Пьяный, — с сожалением вздохнул Сенька, — с самого утра. Потому и рассказал плохо. Ладно. Пошли на то крыльцо. Я сам тебе расскажу.

Мы перешли на крыльцо избы, и он начал рассказ:

— Пьяница ведь он у нас, отец-то. Сам видишь. Сперва на медной шахте робил, потом завал там был. Сидели шахтеры под землей три дня. А как откопали их, начальство все на отца взвалило: плохо, мол, подпоры ставил, оттого и обвал. Ну его и выгнали. Он совсем запил. Пришел как-то раз домой еще по-за тем летом пьяный. Мы уже спим. И мамка спит. Лег он прямо на пол и уснул тоже. А утром мы встаем — видим: отец-то помер. Охолодал уже. Ну, мамка в голос… Пришли бабки. Обмыли, а там и гроб принесли, зелень пихтовую… Положили его в ту, старую, избу и позвали дедушку Кузьмича святое заупокойное писание читать. Знаешь, поди, дедушку-то Кузьмича? Ну вот. А он, дедушка-то, и сам, значит, выпить не дурак. Почитает-почитает, нальет стакашек, выпьет… Ну мы ему на ночь сороковку за труды поставили и закусить там, что требуется… И вот на вторую ли, на третью ли ночь — только не на первую — читает дедушка, стаканчик налил, отхлебнул от краев… Потом еще почитал, тянет руку за стаканчиком-то. Хлоп! Нет стаканчика. Он как глянул, так и обомлел: сидит, значит, отец в гробу, во всем покойничьем и остатки из стакашка себе в горло опрокидывает… Дедушка-то как сиганул на улицу через открытое окошко и давай «караул» кричать… Мы на дворе спали, вскочили, смотрим: а отец из окна глядит…

— Чего же это с ним было? — спросил я, потрясенный услышанным.

— Да одни говорят, сон такой был… литарический какой-то… А соседи вон считают, что все от пьянства… Вот он какой у меня, отец-то.

Неприметно появился в нашем цехе мастеровой Николай Сивков. Поначалу он был необщителен, молчалив, ничем из рабочей среды не выделялся, и мы, заводская мелкота, не сразу обратили на него внимание.

Душой нашей компании был Сенька Шихов, бойкий, веселый, острый на язык.

В обеденные перерывы ребята всегда толпились вокруг него. Садились мы, бывало, где-нибудь в уголок и, наспех покончив с едой, заводили разговоры.

— Вот Сашка саданул зубилой того, помните? — начал однажды очередную беседу Сенька. — Давайте, хлопцы, подумаем, как бы нам и самого Соловья-разбойника проучить.

— О чем разговор идет? Можно присоединиться? — спросил высокий худой парень, подойдя к нам.