— На все?
— На все.
Через пять минут, запыхавшись, влетел я в цех и отдал покупку. Шпынов подошел к ванне и провозгласил торжественна:
— Так вот что, господа! Коли вы и нашатырь, и соль поваренную сыпали — насыпьте-ка уж и дрожжей! Авось квашня-то и укиснет! — он сунул растерявшемуся Юрию Михайловичу в руки пачку дрожжей, пошевелил усами и закончил: — Алхимики!
После такого срама студенты дня через два уехали.
А работа в цехе шла полным ходом. Шпынов подолгу простаивал над записями, хмурил брови, раздумывал. Мастера «секретного» цеха делали все новые и новые опыты.
И вот как-то в начале лета, работая уже за помощника сменного мастера, я вытащил из ванны с расплавленным цинком первый лист железа, оцинкованный по новому, уральскому способу.
— Отец, правду ль бают люди, будто к нам царица приехала? — спросила однажды за ужином мать.
Я насторожился. Слухи о царицыном приезде ходили и у нас в цеху, но толком никто ничего не знал.
Отец не спеша зачерпнул ложкой щи, так же не спеша проглотил их и только тогда ответил:
— То не царица. Царицу, поди, калачом маковым сюда не заманишь. Она по богомольям ездит. Русского духа немка набирается. Приехала старой царицы сестра, вдовица Елизавета Федоровна.
— Чего же это она сюда припожаловала?
— Да, говорят, у их там, в царском доме, тесно стало, — усмехнулся отец, — места, значит, на всех баб не хватает, ну и, конечно, раздоры, ссоры идут. Отдохнуть надо — свежий воздух, значит, требуется. А наш-то куда как свеж!
— Экой ты, право, — досадливо нахмурилась мать, — все шутки на уме. Я его дело спрашиваю, а он смешки строит…
А сутра по всему заводу началась суета: туда-сюда бегали несколько десятков человек с шерстяными половиками. Я спросил мастера, зачем половики. Он усмехнулся:
— Чтобы государева тетя высочайшие ножки свои в заводской пыли не замарала.
Посмотреть на царицыну сестру нам так и не удалось: в наш цех она не заходила, а искать ее в других цехах было некогда — мы честно зарабатывали свои шестьдесят копеек.
После смены сбегали на заводской пруд искупаться. На углу распрощались, и я заспешил домой, опасаясь нагоняя за опоздание. Но ни мать ни отец меня не пожурили. У стола сидел зять Илья и рассказывал, как он отбывал ссылку в Сибири.
Илья с хрустом раскусил огурец и обратился ко мне:
— Ну как дела, Саня? Устаешь, поди?
— Проробь сам одиннадцать-то часов, небось тоже устанешь.
— Слыхал? — повернулся Илья к отцу. — Одиннадцать часов — смена тяжкая. Да ведь и не в одном только новом цехе она такая. И в сортировке, и во всех вспомогательных то же самое. А велика ль оплата?
— Оно, конечно, — задумчиво отозвался отец, — так-то оно так… Да вот… Санейко, ты пообедал, что ли? Сходи-ка на улицу…
Пришлось уйти. А жаль. Разговор шел какой-то интересный, было занятно, куда он повернет…
На другой день, задолго до смены, часов в пять, загудел гудок. Я выбежал на улицу узнать, не пожар ли где. Но дыма видно не было. На углу повстречал Витьку Суворова:
— Сано, ты куда?
— Вышел посмотреть, нет ли пожара. Не знаешь, почему гудит?
— Говорят, забастовка, — ответил Витя.
— Айда, сбегаем узнаем…
На заводской площади, у главной конторы, стояли группы рабочих. Около проходной я увидел машиниста Давыдова, Николая Сивкова, нашего Илью и еще кое-кого из знакомых. Илья, заметив меня, окликнул:
— Санейка! Ты чего тут?
— Как чего? Насчет работы узнать пришел.
— Какая теперь, чудак, работа, иди в бабки играть или рыбачить. Бастует завод!
— А как же начальство?
— Ныне один забастовочный комитет — начальство.
— Где же он, комитет?
— Да вот тут, около нас. Если что по цеху надо, спроси у Пьянкова: он уполномоченный комитета.
Мы отошли в сторонку. Откуда-то сбоку вывернулся сияющий Сенька Шихов:
— О-ва, ребя! Вот жизнь настала: не работай, бастуй знай, а поденщина все равно идет!
— Слышь, Семен, а по какому случаю забастовка-то? — спросил Суворов.
— Случаев много, всех не перечтешь. А требований всего два: первое — чтобы рабочим горячих цехов жалованье повысить, второе — чтоб вспомогательным цехам и сортировке время работы меньше сделали. Понятно?
Я вспомнил вчерашний разговор — так вот, значит, о чем советовался с отцом Илья.
— Кто же этого требует? — снова задал вопрос Виктор.
— Забастовочный комитет! — гордо заявил обо всем осведомленный Сенька. — А Шпынов недавно к рабочим прокатки на поклон ходил. Толкует, что дело, мол, стоит, золотое время теряется зазря. Тут к нему и Волокитин, эдак бочком-бочком и что-то на ухо шепчет.
— Ну а Шпынов как на это?
— У-у-у! Усы ощетинил, чисто кот злющий, да как заорет: «Уходите отсюда!»
— Ишь ты… Осерчал, значит…
— Еще как! А тут и дядя Николай Сивков в прокатку пожаловал. Подошел к рабочим, с лица вроде спокойный, а брови сердитые… «Слышь, говорит, ребята, кто решится на сговор с начальством — скажу вам по совести — с завода на тачке вывезем и бока наломаем».
— Ну?! Так и сказал?
— Так и сказал!
Мы молча переглянулись. Вот он какой, оказывается, тихоня-то наш, дядя Николай.
Коротка июньская ночь! Едва успеет догореть золотистая заря на западе, как загорается алая утренняя зорька на востоке… Мы лежим в лодке, у бортов ее мягко колышется темная вода. В зарослях кустов, на берегу реки Исеть, перекликаются птицы. Туман. На полуострове Гамаюн рассыпаны желтые точки рыбачьих костров, слышна песня:
Поворачивай, ребята, да ребята,
по крутому-тому бережочку —
ко Натальиному подворью!
Рыба почему-то клюет плохо, и мы поворачиваем вместе с другими лодками к берегу, к «Натальиному подворью».
— Ишь ты, как басы-то выводят! — восхищается Герман Быков.
— Это Рогозинниковы братья! — кивает Сенька Шихов.
Неожиданно стройный хор нарушается густым голосом, который поет на другой мотив:
Эх, да мы фабричные ребята,
Эх, да эх!
Да у нас кудри кудреваты!
Мы дружно прыскаем.
— Ох уж этот Егорыч! — хохочет Сенька. — Даром что на оба уха туговат, а любит песни…
Мы подводим лодку к берегу, в свете костра рассматриваем улов: в ведерке трепещут серебристые чебаки, колючие ерши, красноперые окуни.
Наша ребячья ватага присоединяется к взрослым. Они ведут разговор о том, что начальство испугалось-таки и убавило в некоторых цехах рабочий день, а те, кто работал в горячих и других тяжелых цехах, получили прибавку.
Когда уже совсем рассвело, из лесу по тропке к рыбакам вышли четверо. Один из них, староста откатчиков-грузовозов Борис Комаров, хорошо знаком нам. Второго плечистого человека с суровыми голубыми глазами, я словно где-то видел.
— Кто это? — толкаю под бок Сеньку.
— В больничной кассе работает, Малышев по фамилии…[1]
И. М. Малышев (снимок 1915 г.).
Третьим шел вразвалку крепкий мужчина в сером пиджаке и косоворотке. За ним какой-то тонконогий франт. На плечах его была чудная пелеринка, на голове потешная камышовая шляпа, а с горбатого красного носа так и норовили соскочить два стеклышка на цепочке.
— Ишь ты! — заинтересованно произнес Герман, разглядывая странного незнакомца.
Рогозинниковы перестали петь и тоже смотрели на пришедших.
— Принесла тя нелегкая на Гамаюн. И тут от господ спокою нету, — пробурчал кто-то, очевидно имея в виду франта.
Рыбаков на берегу Гамаюна было много. Пришедшие остановились около самой большой группы. Тот, который, по словам Сеньки, работал в больничной кассе, обратился к сидящим:
