Ливингстон родился и вырос в полной людей единственной комнате дома под Глазго. Его в десять лет (в 1823 г.) отправили трудиться на ткацкую фабрику. В молодости он пережил много трудностей, соответствующих тем, через которые прошил его гость.
Теперь Ливингстон был в ужасающем положении, его тело представляло «просто набор звенящих костей»[970], ему отчаянно требовалась помощь Стэнли.
Они вполне понравились друг другу и испытали сочувствие. Стэнли выпалил новости — Суэцкий канал, Тихоокеанская железная дорога, трансатлантический кабель, армии Бисмарка вокруг Парижа, изгнанник Наполеон III…
При этом репортер изучал слушателя. Он обратил внимание на усталое лицо, обрамленное бородой, пронзительные карие глаза, редкие зубы, про которые сам Ливингстон говорил, что они делают его улыбку похожей на ухмылку гиппопотама.
Стэнли отметил тяжелую походку Ливингстона, который сутулился, его хороший аппетит, одежду — консульскую синюю фуражку с потускневшей золотой окантовкой, камзол с красными рукавами и серые твидовые брюки. Вскоре журналист понял: миссионер обладает жестким характером, ему не свойственно прощать. Его отличал острый ум, как у Карлайла, который часто бывал невыносимым. Особенно язвительно Ливингстон говорил о масонах Глазго, которые хотели принять его в свои ряды, потому что членство в их ордене принесло бы ему много пользы в Африке.
Однако Стэнли сделал вывод, что Ливингстон был «христианским джентльменом», почти ангелом, насколько позволяло упадническое состояние человечества. Журналист противопоставлял обычную (хотя и не постоянную) мягкость Ливингстона по отношению к африканцам своей собственной инстинктивной неистовости. Он даже записал вердикт своего слуги: доктор — «очень хороший человек», в то время как их американский хозяин — «резкий — и горячий, как огонь»[971].
Несмотря на эпические путешествия, методы Ливингстона не позволили ему далеко продвинуться в Африке. Он добился обращения в веру только одного человека (который в дальнейшем от нее отказался). Его паства язвительно относилась к проповедям и демонстрировала это во время пения псалмов — они шумели, словно быки. Его медикаменты от всех болезней, которые включали таблетки под названием «возбудители Ливингстона»[972], едва ли оказались лучше, чем лекарства местных колдунов и шаманов.
Во время исследований, которые оказались убийственными испытанием для его молодой семьи, он сам явно проявил римскую стойкость, которой восхищался Стэнли. Но Ливингстон исследовал удивительно малое количество территории и допустил серьезные ошибки — например, попытался проплыть по Замбези в 1858 г. Эта река, которую он назвал «Божьей дорогой»[973] к торговому раю внутренних областей, блокировалась водопадами и порогами. Там свирепствовала смертоносная лихорадка.
Ливингстон винил пароход — «ужасающе жалкое судно» с двигателем, «вероятно, предназначенным для помола кофе». Он заявлял (что абсурдно): через «речные пороги»[974] можно пройти при приливе.
Ливингстон рассорился с другими членами экспедиции, советуя сомневающимся принимать слабительное. Один из участников экспедиции бросил экземпляр вдохновляющей, но уводящей в сторону от действительности книги Ливингстона «Путешествия миссионера» (1857) в бурную, грязную, покрытую водорослями Замбези, воскликнув: «Так пусть погибнет все ложное во мне и других!»[975]
Колонизаторские амбиции Ливингстона в нагорье Ширы, к югу от озера Ньяса, тоже столкнулись с преградами, их не удалось провести в жизнь. Он спрашивал у министра иностранных дел: «Является ли частью моих обязанностей за владение новыми открытиями от имени ее величества?» Ответ лорда Джона Рассела оказался более холодным, чем обычно: «Нет»[976].
Тем не менее, как глашатай спасения Африки, Ливингстон не имел равных. Никто не драматизировал работу по несению света континенту с такой возвышенностью и убежденностью. Это был не просто вопрос несения Слова Божьего. Он писал, что наравне с Евангелием Африку спасет торговля. «Сказочные ткани с ткацких фабрик Манчестера для местных жителей будут столь же удивительны и прекрасны, как шелковые одежды Востока — для «наших неотесанных предков»[977].
Ливингстон верил, что флаг последует за торговлей. Если вкратце, то тут появлялось еще одно триединство — христианство, коммерция и колонизация.
Это стало главным вопросом викторианской эпохи, новым символом веры. При повторении это заклинание, как сказал Джозеф Томпсон, скрывало то, что европейское благодушие к Африке — «чуть лучше, чем явное проклятие»[978]. Но с точки зрения Ливингстона высшим достоинством этого тройственного альянса являлось то, что он мог избавить Африку от величайшего зла — рабства.
Сам Стэнли видел, как работорговцы рыскают по земле, словно саранча, а потом уводят пленных в таких тяжелых цепях, что они подошли бы и для слонов. Кроваво-красное знамя султана Занзибара развевалось во главе их караванов.
Стэнли помог Ливингстону составить красноречивый призыв с целью подавления трафика. Они ссылались на достижения президента Линкольна (в честь которого Ливингстон назвал озеро) и объявили: освобождение Африки от этого бича гораздо важнее, чем обнаружение всех истоков Нила.
Послание было адресовано Беннетту, и он довел его до внимания широкой общественности. Некоторые скептически отнеслись к тому, что Диккенс в «Холодном доме» называл «телескопической филантропией»[979]— хорошая работа в Борриобула-Га, которой соответствует пренебрежение дома.
Они отмахнулись от Ливингстона, как от сумасшедшего некрофила, у которого «несчастный обнаженный разум запачкан мелом и красной охрой шотландской теологии, а вокруг него висит прохудившаяся и оборванная ткань образования»[980].
Ливингстон усиливал это впечатление навязчивыми идеями, а затем и самоубийственными странствиями, которые предпринял, распрощавшись со Стэнли в марте 1872 г. Его он теперь воспринимал, словно сына. Но в своем знаменитом рассказе о встрече с Ливингстоном Стэнли его канонизировал.
Смерть доктора на коленях при молитве в 1873 г. поставила его, как выразился Сэмюэль Бейкер, в ряды «благородной армии мучеников, которые посвятили свои жизни священной цели свободы»[981]. Возвращение забальзамированного тела Ливингстона благодаря героическим усилиям его африканских слуг Абдуллы Суси и Джеймса Чумы, посчитали сверхъестественным. Для прощания его в окружении пальмовых листьев и линий выставили на Савил-роу в зале заседаний Королевского географического общества. А во время его похорон в Вестминстерском аббатстве в трауре пребывала вся страна.
Казалось, Ливингстон лелеял и хранил весь идеализм колониального предприятия, все благородство целей, все евангелистское рвение. Как написала «Бритиш куортерли ревью», «его смерть завешала работу по исследованию и цивилизации Африки, как священное наследие его стране… Жизнь, которую Ливингстон отдал за спасение Африки, — это великая жизнь, залог и пророчество спасения и искупления грехов»[982].
Он в еще большей степени вдохновлял викторианцев благодаря своим «Последним журналам», где были тщательно заменены или выброшены нежелательные места.
Некоторые последовали за Ливингстоном для выполнения той же миссии. Немногие стали мучениками, среди них Джеймс Ханнингтон, епископ Восточной и Экваториальной Африки. Вот его «Последние журналы» которого не были выхолощены, он рассказывал, как «от души сек» своих носильщиков[983]. От него почти ничего не осталось— только «череп без нижней челюсти, подошвы сапог, резиновая грелка и крышка от армейского походного ящика с кухонными и столовыми принадлежностями»[984].
