Белые, придерживавшиеся таких убеждений, не могли вынести того, что «жизнь в раю меняется»[3193].

Шесть тысяч таких белых (десятая часть европейского населения) уехали в 1961 г. Британское правительство (использовав доллары, предоставленные Всемирным банком) дало гранты на выкуп имущества европейцев и оплату обратного переселения африканцев. Это немного выпустило пар из котла[3194].

Выкуп имущества ускорил продвижение Кении к независимости, поскольку Казначейство хотело минимизировать дальнейшие претензии. Тем временем Кениата снова и снова повторял свой новый пароль «харамби»[3195] («стягивайтесь вместе»). Он пытался объединить конкурирующие африканские племена во время схватки за землю и свободу, но ни в коей мере не добился успеха. Племенные и прочие меньшинства опасались доминирования контролируемого кикуйю Национального союза африканцев Кении. Они требовали федеральной конституции.

Когда Реджинальд Молдинг, преемник Маклауда на посту министра по делам колоний, посетил Кению, представители племен каленьин приветствовали его плакатами, призывая: «Свое правление — в регионы»[3196]. Несмотря на возражения «тори» на родине, Молдинг стал продвигать дело к независимости (Макмиллан считал, что он был «чернее, чем негры»[3197]. Кениата возглавлял делегацию Национального союза африканцев Кении на второй конференции в Ланкастер-хаусе в 1962 г. Он уступил многим требованиям о передаче функций и полномочий, справедливо уверившись, что сможет трансформировать Кению в сильное унитарное государство, когда получит власть. Но власть должна стать результатом компромисса. В июне 1963 г., после победы Национального союза африканцев Кении на выборах, Кениата стал премьер-министром. Через шесть месяцев он повел свою строну к «ухуру».

Во время церемонии объявления независимости, устроенной на залитом светом прожекторов стадионе в окрестностях Найроби, Кениата снял значок в виде петушка со своего лацкана и прикрепил к белой форме герцога Эдинбургского, который представлял королеву. Этот символ включили и в национальный герб Кении, он отражал намерение Кениаты превратить многорасовую страну в однопартийное государство. Герб должен был стать аватарой лидера, это стало ясно по развитию культа его личности.

Вскоре в каждом магазине требовалось выставлять портрет Кениаты. Его лицо появилось на марках и купюрах. Он доминировал на радиоволнах и в новостных программах по телевизору. Съемочная бригада сопровождала его повсюду.

Кроме монополизации власти Кениата занялся тем, что один критик назвал «бессмысленной аккумуляцией собственности»[3198]. Пока имперский порядок характеризовался алчностью и плохим управлением, Кениата выглядел естественным. Как и белые поселенцы, он даже говорил об Англии, как о «доме»[3199]. Однако угрожающая и галопирующая коррупция независимого режима была новым делом, и это обеспечило еще одно оправдание империи, но лишь в ретроспективе.

Даже когда «Юнион Джек» спускали в Найроби, Марджори Перхам подтвердила достоинства колониализма: «Большая часть этого наследия — это терпеливое, спокойное строительство сотнями британских чиновников; миссионерами, которые принесли западное образование и открыли дверь в христианство; азиатами, которые вложили свою коммерческую предприимчивость и мастерство рук. Лишенным наследства, оскорбляемым и поносимым поселенцам Кения обязана богатством сельского хозяйства и экономическими достижениями, завоеванными в результате долгого и дорогого эксперимента»[3200].

Другие представители империи еще более расширили этот аргумент. Они подчеркивали преимущества британского правления: отмену рабства и племенных войн, контроль за голодом и болезнями, рост благосостояния и населения, стремление «привести африканцев к цивилизации»[3201]. Конечно, ради собственной гордости многие чиновники, которые работали в Кении, считали себя обязанными верить, что сделали вклад в прогрессивное предприятие. Один из них оценивал британские достижения в Кении так: «Я не хотел бы, чтобы что-то из всего этого не было сделано. Это было абсолютно жизненно необходимо для продвижения вперед»[3202].

По своим собственным причинам политики-лейбористы и историки-консерваторы эхом повторяют эту точку зрения сегодня, убеждая своих соотечественников, как сделал Гордон Браун в 2004 г., гордиться империей[3203]. Но задумчивые либералы вроде Томаса Кэшмора, который оглядывался назад, на свой опыт в Кении, сомневаются. Он надеялся, что прошлое и репутация Британии не без добродетелей, оно определенно лучше, чем у всех других европейских стран в Африке. Однако, обдумывая многочисленные ошибки и несправедливости, Кэшмор опасался, что будущие поколения станут «судить нас более сурово за то, что не оправдали доверия; поскольку мы должным образом не подготовили наших преемников для трудностей независимости, уйдя слишком быстро». Или же они будут «проклинать нас за то, что мы не ушли раньше, или даже за то, что вообще пришли»[3204]. Если окончательный вердикт был справедлив в отношении Кении, то он столь же справедлив и в случае Центральной Африки — месте самой последней и наиболее растянувшейся колониальной борьбы Британии на континенте.

Родезия могла находиться далеко от Бога, но определенно располагалась недалеко от Южной Африки, главного источника своих проблем на протяжении почти целого столетия. Первопроходцы, которые отправились на север в 1890 г., поддерживаемые ресурсами британской «Южноафриканской компании», распространяли расовую отраву по неровному плато между Лимпопо и Замбези. После набега на Лобенгулу в 1893 г. подчиненные Сесила Родса вели себя грубо, причем эта грубость была достойной буров.

Доктор Джеймсон распределял большие участки земли, отдавая особые предпочтения «то тому лорду, то тому достопочтенному». Их владения часто оказывались в итоге в руках спекулянтов, а бывшим обитателям оставались голые остатки, которые они рассматривали «как кладбища, а не дома»[3205]. Под угрозой станкового пулемета «Максим» африканцы были доведены до статуса рабов. Их облагали налогом на недвижимое имущество. Они были вынуждены обеспечивать дешевую рабочую силу, что сами находили «раздражающим и унизительным вмешательством в личную свободу»[3206]. «Комитет по грабежам»[3207] забирал большую часть их скота, рубил на корню их общинную жизнь и угрожал самому существованию. Приспешники законности и порядка могли насиловать африканских женщин в вельде, а главный комиссар по местному населению пришел в такую ярость при виде «неотесанного местного жителя в сапогах»[3208], что приказал его высечь. Как признавал сам Милнер, использование чернокожих стало скандальным, а «защитить их было нельзя»[3209].