Уход из Адена произошел во время острого беспокойства из-за упадка Великобритании. В течение двух недель между прощальным коктейлем Тревельяна и его побегом из Хормаксара произошло обесценивание фунта стерлингов на 14,3 процента. Гарольд Уилсон делал все возможное, чтобы представить это как патриотический триумф, особенно, когда говорил перед компанией прирученных журналистов, известных как «Белое Содружество»[2874]. «Теперь мы сами по себе, — сказал он стране в тщетной попытке создать дух Дюнкерка. — Это означает: первым делом — Британия»[2875].

Это означало и конец напыщенных речей премьер-министра о том, что нужно быть мировой державой или ничем. По общему признанию, он пытался сохранить престиж страны, держась за ядерное оружие. Но авианосцами придется пожертвовать, чтобы сохранить подводные лодки «Поларис». И больше не шло разговоров о том, что границы Соединенного Королевства проходят в Гималаях. Перемены были не просто вопросом урезания обязательств Великобритании, чтобы те соответствовали ее возможностям. Саудовская Аравия и государства Персидского залива предлагали субсидировать продолжение британского присутствия к востоку от Суэца. Уилсон был теперь убежден: несмотря на вето французов, будущее его страны лежит в Европе. А это включает избавление от имперских сложностей. В январе 1968 г. он сделал очень важное заявление о том, что Великобритания уйдет с Дальнего Востока (кроме Гонконга) и района Персидского залива в течение трех лет.

Многие считали, что Уилсон подписал смертный приговор Британской империи. Он вызвал шок и разочарование от Аммана до Бахрейна, от Сингапура до Канберры, от Веллингтона до Вашингтона. Когда Джордж Браун, британский министр иностранных дел, пересек Атлантику с первоочередной новостью об отступлении его страны, американский госсекретарь Дин Раек вел себя «крайне неприятно».

Раек, который всегда говорил тихим голосом, сильно негодовал из-за «едкого запаха свершившегося факта», но сказал, что оставляет на усмотрение Брауна, который всегда говорил громко и любил выпить, возможность добавить несколько децибел, когда будет передавать его комментарии в Лондоне.

Раек «не мог поверить, что бесплатный аспирин и вставные зубы гораздо важнее, чем роль Британии в мире». Он осуждал ее отступление в изоляционизм «маленькой Англии» и настаивал: «Ради Бога, будьте Великобританией». По иронии судьбы, именно США, которые когда-то отвергали и осуждали Британскую империю, официально рассматривали ее происходящее сокращение, как катастрофическую потерю для человеческого общества[2876].

Госсекретарь опасался, что США придется взять на себя стоимость принятия роли мирового полицейского, поскольку для Британии окажется невозможным эффективно играть свою роль с европейской базы.

Он был прав. Власть Великобритании исчезла с ее орлами. Однако Америка давно считала процесс неизбежным и быстро смирились с тем, что ей нужно заполнить вакуум. Линдон Джонсон даже музыкально посмеялся над Гарольдом Уилсоном, проследив, чтобы его гостю-попрошайке спели серенаду «Приятель, а ты можешь поделиться десятицентовой монетой?» Но Уилсон был счастлив, что единственным упоминанием об отступлении Британии с территории к востоку от Суэца во время его визита в Белый дом в феврале 1968 г., стало исполнение баритоном Робертом Мерриллом «Дороги на Мандалей» после обеда.

Британцы предвидели беспорядки в Азии после Второй Мировой войны, но с оптимизмом смотрели на стабильность своих владений в Африке. На самом деле они видели в самих себе в Африке отличительные и характерные черты нового раджа, рассчитывали на ось Вольта — Нил — Лимпопо. Это будет еще одна казарма в чужеземном море, огромная тропическая плантация, бездонная яма природных богатств. В конце концов, Африка обеспечила миллион человек для сражений для стороне союзников. Многие из них записались в армию из таких отдаленных областей, что «поражение смотрели на легковые автомобили и грузовики»[2877].

Компенсируя потери, вызванные японскими завоеваниями, семнадцать африканских зависимых территорий Британии поставляли материальные средства для ведения войны. Они в огромных количествах отправляли в метрополию хлопок, сизаль, чай, какао, пальмовое масло, бокситы, олово, медь, резину и многое другое. Более того, колониальные власти смогли получить невероятное количество рабочих рук. Часто использовался принудительный труд. Наибольшую печальную известность получили карьеры на плато Джое в северной Нигерии, где добыча олова велась открытым способом. Там к 200 000 крестьян относились, как к крепостным. Такая эксплуатация основывалась на продолжающемся предположении, что африканцы — это одна из самых примитивных рас империи, возможно, даже «не достигший человеческого уровня вид»[2878]. Как таковые, они станут подчиняться своим хозяевам с собачьей преданностью.

Раздумывая относительно своего следующего поста губернатора колонии, сэр Рональд Сторрс писал в 1930 г.: «Более 26 лет службы среди древней, часто враждебной, всегда коррумпированной, но всегда интересной цивилизации Ближнего и Среднего Востока совершенно не подготовили меня к собачьей верности преданных чернокожих»[2879].

Между двумя мировыми войнами даже вполне просвещенный районный комиссар вроде Чарльза Арден-Кларка ожидал униженного и смиренного подчинения от нигерийских «дикарей», для которых он был «чем-то типа судьи, императора и Папы в одном лице». Он писал: «Любой местный житель, если вы его встречаете, сбрасывает сандалии, если они на нем обуты, сходит с пути, садится на корточки и касается земли правой рукой или обеими руками. При этом он бормочет: «О, лев!» Если он испытывает к вам очень большое уважение, он говорит: «О, король-лев всего мира!» Иногда мы проезжали через деревенскую рыночную площадь. Все тут же опускались на землю и общий громкий вздох поднимался к небу»[2880].

Такое коленопреклонение было понятно ввиду склонности Арден-Кларка к наведению порядка путем кнута, факела и петли. Как он сам признавал, они усиливали мнение англичан о собственной важности в плане созидания. Ведь в Лондоне обычно думали, что африканцы являются настолько отсталыми, что должно пройти много поколений[2881] или веков[2882], даже бесконечное количество времени[2883], после чего аборигены смогут сами собой управлять. Герберт Моррисон говорил: предоставление им самоуправления будет подобно выдаче десятилетнему ребенку «ключа от входной двери, банковского счета и ружья»[2884].

С другой стороны, было ясно даже на расстоянии, что Вторая Мировая война расшевелила Африку даже больше, чем первая. Да, к югу от Сахары почти не велось боев. Но одна кампания фактически сигнализировала об изменении колониального прилива сразу же после того, как он стал наиболее полноводным. Когда итальянцы капитулировали в Эфиопии в 1941 г., император Хайле Селассие был восстановлен на троне, хотя и с британским поводком. В других местах влияние войны получилось менее прямым, но более глубоким. Атлантическая Хартия вдохновила образованную элиту от гор Атлас до Дракенсберга. Разговоры о независимости Индии стимулировали и возбуждали африканских националистов. Война расширила горизонты, развивала мастерство, усилила уверенность многих, кто в ней участвовал. Тот факт, что «цивилизованные» европейцы убивали друг друга (а их убивали азиаты), помог разбить «разрушающееся здание белого превосходства»[2885]. О превосходстве не думали и многие европейские и американские солдаты из рабочего класса, которые работали руками и общались с африканцами в танцевальных залах, барах и борделях.