Он был коммерчески бездействующим, политически малозначимым и социально стагнационным. После 1860 г. основная часть британских торговых интересов концентрировалась в порту Шанхая, открытом по договору для внешней торговли. Он находился в устье реки Янцзы. Гонконг никогда не являлся чем-то большим, чем залогом в большой игре китайско-британских отношений. Белые люди, ограниченные, но с претензиями, создали то, что один полковник называл «салфеточной цивилизацией»[3576].
Положение колонии наиболее ярко иллюстрировалось личностью губернатора. Хотя он являлся автократом, «следующим за Богом»[3577], у него иногда мало дел. Порой, как сэр Артур Кеннеди в 1870-е гг., он делал «так мало, как только было возможно»[3578].
Сэр Уильям де Boy обнаружил, что его работа гораздо легче, чем была на Сент-Люсии. Он сказал, что Гонконг— это «рай для человека, склонного к лени». У большинства губернаторов имелось время для игры в гольф и теннис, для плаваний за границу на роскошной яхте или отправки на паровозе по первой железной дороге в Азии в место летнего отдыха — домик в горах, где полы были выложены красно-желтой плиткой. Больше всего их занимали церемонии, в которых они были обязаны участвовать. Это прилагалось к роли малых наместников короля. Фактически губернаторы служили украшением, словно декоративные деревца. В Доме правительства, квадратном, гранитном здании в стиле неоклассицизма, выходившем на ботанический сад, они давали великолепные балы и устраивали развлечения. Домом очень умело управляли китайцы в длинных голубых одеждах и с косичками. Губернаторы путешествовали с большой помпой, носильщиков губернаторского паланкина одевали в «ярко-красные ливреи, белые штаны и шапочки-«пирожки» с красными кисточками»[3579]. Они приветствовали приезжающих с визитом высокопоставленных лиц и тратили большие деньги на салют из многочисленных орудий (от этих салютов содрогались плавучие трущобы в гавани Виктории).
Губернаторы председательствовали на общественных мероприятиях — юбилеях, регатах, лошадиных бегах, парадах и банкетах. Сэр Фредерик Лугард ворчал из-за того, что ему приходилось присутствовать на бесконечном количестве мероприятий, «стоять вначале на одной ноге, потом на другой, кланяться, как китайский божок на камине, чья голова качается час, если коснуться ее под подбородком»[3580].
Везде губернаторы очень строго относились к протоколу. Сэр Мэтью Натан жаловался, что жены из Гонконга были «энергичными и предприимчивыми, которым хотелось "попасть в общество"»[3581]. И они устанавливали высокие стандарты официальности в уже искусственном сообществе. Говорили, что если человек забудет «прикрепить цветок к пиджаку или завить концы усов, то он умирает для общества»[3582].
Наверняка возникали противоречия, которые требовали вмешательства Лондона — например, лицензии на азартные игры, проституция и незаконная торговля наркотиками. Губернаторы пытались справиться с преступностью, пиратством, работорговлей, детоубийством, ввести контрольное протыкание зондом тюков с мягким грузом при таможенном досмотре, пресечь бинтование ног у китайских девочек (Изабелла Бёрд говорила, что у китайских женщин не ноги, а копыта). Им приходилось отвечать на требования нескольких тысяч европейцев, которых возглавляли богатые и ненасытные «тайпаны».
Белые настаивали на своем превосходстве. Они использовали англо-китайский гибридный язык, потому что он «легче для китайского интеллекта»[3583]. Считалось, что «язычники-китайцы» нравственно ущербны из-за «плотского сознания»[3584]. В «Путеводителе по Гонконгу» за 1893 г. отмечалось: «Китайский пони напоминает своего соотечественника-человека вероломством»[3585]. На улицах европейцы обычно били китайцев палками и зонтиками. Они требовали от губернаторов такой же суровости, «требовали Цезаря»[3586].
Поэтому на протяжении многих лет китайцы подвергались множеству дискриминационных указов, включая сегрегацию, ночной комендантский час, законы об обязательной паспортизации. Триста тысяч китайцев (ко времени Лугарда) ютились в шумных домах на побережье, часто деля жилище со свиньями и птицами, но с видом на европейский город и благополучие. Дома европейцев стояли на склонах горы Виктория, их обитатели смотрели на китайцев сверху вниз в прямом смысле.
Китайцы подвергались суровым наказаниям, в том числе публичной порке и повешению. Губернаторов, которые проявляли мягкость, например, сэра Джона Поупа Хеннесси, называли «неженками» и «бабами»[3587].
Поуп Хеннесси, при котором вводился однообразный механический труд, был более эксцентричен, чем прогрессивен. Он предпочитал испражняться на хорошую землю, испытывая нездоровое отвращение к ватерклозетам, а поэтому говорил о «зле спуска в канализационную систему»[3588]. Поэтому губернатор отложил реформу коммунальной службы, из-за чего началась эпидемия холеры. Отсрочка могла помочь и распространению бубонной чумы, с которой едва справился представитель Министерства здравоохранения, считавший «более вероятным, что крысы заразились чумой от человека, а не люди заразились от крыс»[3589].
Вот таким нездоровым и даже гибельным был остров, где здоровьем регулярно жертвовали ради богатства. В результате первым выборным учреждением в Гонконге (в 1888 г.) стала Санитарная комиссия. На протяжении почти столетия не имелось практически никакого дальнейшего продвижения в сторону демократии. По крайней мере, как остроумно замечает историк Джон Дарвин, «Гонконг признавал принцип: никаких коммунальных служб без представительства в них»[3590].
Как показало Боксерское (Ихэтуаньское) восстание («кулак во имя справедливости и согласия»), китайцы с процентами отплатили британцам за ксенофобию. Они никогда не преодолели отвращения к «иностранным дьяволам», с негодованием относились к западному вмешательству в восточные обычаи. Аборигены не верили европейской медицине, подозревая, что британские врачи использовали глаза китайских младенцев для лечения жертв чумы. Они предпочитали травы и другие лекарства, включая змеиный яд, кожу дикобраза, сушеную ящерицу и майских жуков. Китайцы боролись с колониальной дисциплиной — каждый год примерно 10 процентов населения Гонконга оказывалось перед английским магистратом. На улицах Виктории китайские мужчины часто толкали белых, ругались на них, проклинали и плевались. Ненависть к чужестранцам усилилась после Первой Мировой войны. Рабочие Гонконга бастовали из-за низких зарплат, на которые можно было разве что не умереть с голода, против растущей инфляции и ужасающих условий жизни. В «Гонконгском клубе» стали подавать только «второй завтрак, как в кафетерии»[3591]. Проблемы с рабочей силой привели к насилию, которое ухудшилось в 1925 г., когда протесты перекинулись на Шанхай и Кантон (Гуанчжоу), где полиция и войска под командованием британцев застрелили дюжины демонстрантов.
В Гонконге враждебность к империалистам достигла небывалого уровня. Люди пребывали в крайнем возбуждении. Всеобщая забастовка парализовала остров, и 250 000 забастовщиков скрылись в Кантоне, где сочувствующие предоставили им еду и убежище. Кантон также объявил бойкот торговле Гонконга, что привело к большому урону. Вместо силового ответа, которого хотел губернатор сэр Сесил Клементи, Британия «предпочитала терпеть почти непригодные условия»[3592]. Какое-то время казалось, что безжалостный и упрямый лидер националистической Революционной партии (Гоминьдана) генерал Чан Кайши может аннулировать неравные договоры и уничтожить все поселения иностранцев. Вместо этого, отождествляя большевизм с «красным империализмом»[3593], он повернулся против своих коммунистических союзников. В 1926 г. генерал начал гражданскую войну, в дальнейшем осложненную японской агрессией. Она продлилась до победы Мао Цзэдуна в 1949 г.
