А когда главный секретарь Министерства финансов, еврей Леон Бриттон, попытался выжать плату за кампанию из существующего оборонительного бюджета, Нотт обвинил его в том, что он ведет себя, словно «пакистанский бухгалтер»[3563]. Кабинет министров опасался, что его будет критиковать комиссия под руководством лорда Фрэнкса, созданная для оценки того, насколько хорошо правительства с 1965 г. решали вопрос Фолклендских островов. Но, как и многих других подобных председателей, Фрэнкса выбрали потому, что он являлся столпом ортодоксальности и важным членом правящих кругов. Экономист Рой Харрод злобно назвал его «достойным порицания распространителем прошлогодних банальностей со лживым лицом»[3564]. Самое худшее, что утверждалось в его отчете, — это объявление о том, что отступление «Эндьюранс» было нецелесообразно[3565]. Во всем остальном Фрэнке выдал классическое обеление, в котором — все несут ответственность, а виновных нет.
Миссис Тэтчер не требовалось никакого подобного официального подтверждения и защиты. В тот момент она опять оказалась в фаворе у общественности на волне националистических чувств. В состоянии личного возвеличивания и возбуждения, граничащего с опьянением, Железная Леди много сделала, чтобы развить триумфальное настроение. Она играла роль Боадикки, несгибаемой правительницы времен борьбы с Римом, на параде победы в лондонском Сити. Туда не был приглашен никто из королевской семьи. Премьер лично принимала салют. Она объявила, что славная новая глава вписана в историю свободы, призвала «дух Южной Атлантики — истинный дух Британии».
Тэтчер объявила, что война развеяла тайные страхи ее соотечественников, будто британцы больше не являются нацией, которая построила империю и правила четвертью мира[3566].
Отклик получился радостным. Иллюзия пережила реальность, а прошлое управляло настоящим. Империя исчезла, но связанные с ней эмоции выжили, словно фантомные боли после ампутации. Это оказалось плохо для будущего Британии, поскольку последующим лидерам придется столкнуться с искушением эксплуатировать имперские желания и умонастроения. Они готовы поддерживать всеобщую ностальгию и одновременно выборочную амнезию, чтобы оправдать интервенцию за рубежом.
Конечно, Великобритания могла участвовать в существенных конфликтах в качестве младшего партнера США. Но, как выразилась историк Линда Колли, имелась «склонность навязывать свои имперские порядки, бесцеремонно цепляясь за голову американского орла»[3567]. Министры вроде Дугласа Хёрда пытались завуалировать подчиненную роль Британии, заявляя: «Она изо всех сил наносит удары во всем мире, показывая свой вес»[3568].
Хотя миссис Тэтчер провела Великобританию сквозь то, что, судя по всему, являлось ее последней колониальной войной (правда, в 2006 г. Аргентина возобновила попытки заполучить острова)[3569], сама госпожа премьер стала более воинственной. Это стало очевидно во время ее путешествия на Дальний Восток через три месяца после победы. В Китае она проигнорировала совет Министерства иностранных дел о смягчении тона. Вместо этого Тэтчер выразила желание сохранить контроль над последней крупной колонией Британии, Гонконгом. Кстати, его верный Исполнительный совет проголосовал за внесение 10 миллионов фунтов стерлингов на Фолклендскую войну…
* * *
Последний эпизод в истории Британской империи был в некотором роде самым странным. Гонконг не развивался по стандартной схеме от зависимой колонии к самоуправлению. Он двигался в обратном направлении — от относительной свободы, которую позволяло капиталистическое невмешательство, к подчинению и зависимости под тенью коммунистического колосса.
В отличие от других британских владений, Гонконг не вскормил и не лелеял националистическое движение, намеренное сбросить империалистическое ярмо. После того, как красный Китай начал настаивать, что Гонконг является внутренним вопросом, он не сделался фокусом международного антиколониального давления. Территория никогда не могла надеяться стать независимым суверенным государством, не говоря уж о вступлении в Содружество. Вместо этого она отошла Китаю в виде особого административного района.
Переход власти можно было откладывать, но от него нельзя было уйти, поскольку в 1997 г. закончилось право аренды Великобритании (продолжительностью девяносто девять лет) на Новые Территории, окружавшие колонию короны. По воспоминаниям министра иностранных дел Джеффри Хау, Маргарет Тэтчер «продолжала лелеять мысль об альтернативе, к которой склонялась всем сердцем. Она раздумывала о способе, который позволит нам получить что-то более постоянное»[3570].
Но это было только мечтой, неоимпериалистической бесплодной фантазией, иллюзией, самообманом. По выражению Ричарда Хьюза, Гонконг являлся «заимствованным местом, живущим в заимствованном времени»[3571]. В этом «самом великолепном и оптимистичном из мировых складов и транзитных портов»[3572], как отмечал Айан Моррис, срок всех имущественных договоров закончился до конца тысячелетия. Блестящий «торговый центр Азии» являлся, как любили повторять рекламные брошюры для путешественников, «жемчужиной во рту дракона». Ее могли проглотить одним глотком. Но почему Китаю потребовалось так много времени, чтобы поглотить Гонконг? И как прошел прием пищи, когда наступило время?
Конечно, распадающаяся Маньчжурская империя не могла захватить Гонконг. Наоборот, к концу XIX века Британия и другие имперские державы доминировали на Востоке. И они начали (по словам Ленина) «грабить Китай, как кладбищенские воры грабят трупы»[3573]. Но даже если викторианский Гонконг мог опасаться атаки с материка, он едва ли представлял собой достойный приз. Да, территория оказалась стратегически ценной для Великобритании, как конечный пункт в ряду военно-морских постов от Плимута через Гибралтар, Валетту, Александрию, Аден, Тринкомали и Сингапур.
Колония была восхитительным живописным владением, превозносившимся путешественниками викторианской эпохи вроде Изабеллы Бёрд. Как она отмечала, каждый восточный костюм, часто подчеркнутый блеском «варварского золота», казалось, плыл по улицам острова. «Парсы в безупречно белых одеждах; евреи и арабы в темных богатых шелках; клинги в красном и белом; купцы из Бомбея в красных и белых тюрбанах, широких штанах и свободных белых накидках, перетянутых малиновыми шелковыми поясами; малайцы в красных саронгах; сикхи в чисто-белом муслине из Мадраса, и китайцы всех классов — от разнорабочего в синем или коричневом хлопчатобумажном одеянии до богатого купца в легких шелковых тканях и богатой парче. Все они составляют чарующую смесь, от которой не отвести взгляд»[3574].
Поколение спустя еще одна путешествующая писательница, Стелла Бенсон, испытала такое же возбуждение от «поразительной экзотичности и разнообразия толпы в Гонконге». Наблюдая за пассажирами, которые сходили с парома в Коулуне и мелькали перед ней, словно кадры в кино, она восхищалась «вежливыми молодыми солдатами в юбках; индийской полицией с крашеными в красный цвет бородами»; стариками с желтой, напоминающей пергамент кожей, «красивыми худощавыми китайскими девушками в… аккуратных и элегантных наполовину иностранных платьях»[3575]. Однако если отбросить местные краски, то Гонконг был серой и скучной заводью.
