Утром следующего дня.

Как это я забыла о них! Жаль! Я была просто не в себе! Когда сегодня утром я увидела их, то очень огорчилась!.. Вчера, только он уехал, я вернулась во дворец расстроенная и велела опустить жалюзи на дверях и окнах своей комнаты; забрать с балкона и с подоконников горшки с геранью и базиликом; завесить тюлем зеркала; выгнать Фемия — его песни нам больше не нужны; собрать собак и отправить их к Эвмею на далекую скалу, где растут дикие груши. Все безмолвно, мрачно и уныло вокруг меня и во мне. Не хочу ни видеть, ни слышать никого. Хочу только думать о своем милом. И о самой себе.

Бросившись ничком на кровать, я так сильно зажала ладонями глаза, что даже искры посыпались. Как мне хотелось заплакать! Но я крепилась: боялась, как бы не покраснели глаза и не испортилась кожа, такая бархатистая, что, когда к ней прикасаешься, собственная рука кажется чужой.

Но вот сегодня утром, только первые лучи Феба проникли сквозь жалюзи и, как золотые иглы в мясо, вонзились прямо в них, я наконец увидела их — рога!..

Оленьи, могучие, каждая ветвь — аршин. Я собиралась преподнести их ему на память, чтобы он надевал их в бою и на танцах: в бою — чтобы пугать врагов, на танцах — чтобы другие женщины завидовали мне! Ни у кого не было бы рогов длиннее, чем у него. А теперь и Менелай, и Агамемнон, и все другие уважающие себя доблестные цари будут носить рога, и только у Одиссея их не будет! И в этом будут винить меня. Это невыносимо. Да помогут ему великие боги, и пусть одолжат ему Зевс свои козлиные, а Дионис — свои бычьи.

Перед тем как подарить ему их, когда он вернется, я их позолочу!

Третий день уже я сижу взаперти, в темноте и тишине. Ничего не ем и не пью. Чувствую приятное облегчение и желание потянуться. Только немного шумит в ушах, но сердце бьется ровнее. Снова звучит во мне голос Природы! Слышу, как моя верная Эвриклея с плачем стучится в дверь. Я не отпираю. Старый Лаэрт спрашивает ее, что со мною, но ответа не слышит: он глухой.

Одна. И наконец-то я — это Я. До сих пор я была царицей, но в то же время лишь тенью Одиссея. Невестой, молодой женой, матерью (а матерью я стала через три месяца), я жила у него в пригоршне, как бесцветная травинка, выросшая из-под камня, без солнца и воздуха. Теперь мои глаза уже привыкли к темноте, и я все вижу ясно, в подлинной сущности, свет не мешает мне. Я свободна!

Он забрал меня у матери девчонкой. Однажды он настиг меня в саду и спросил хриплым голосом: «Хочешь?» Я закутала голову пеплосом и зарыдала. На том месте, где падали мои слезы, на другой день поднялась статуя Стыдливости.

Я была наивна, неопытна и очень красива. Но каким бы незрелым ни было мое тело, воображение у меня было более чем зрелым. Оно создавало изумительные миры, краше, чем миры Природы. Зимой и летом я купалась в Эвроте, а мои подруги в изумлении кричали из камышей: «Ты не женщина! Ты мальчик!»

Мое тело было таким отроческим, что, когда я поднимала руки кверху, груди исчезали, как, впрочем, и теперь. Я была гибкая и юркая, как ящерица или ласка. Как мне завидовала моя двоюродная сестра Елена, когда я лежала на песке! У нее тело было белое-белое, пышное и округлое, ленивое и тяжелое — тело восточной султанши. (Теперь, когда прошло столько лет, от родов и любви оно, наверное, отяжелело еще больше.) У меня же тело стройное и смуглое. У нее волосы светло-русые, шелковистые. У меня — черные и густые, словно бы выточенные из эбенового дерева; она выглядела старше своих лет; я — моложе. Леночка — вся материя; Пенелопочка — дух.

В ту пору я с нею не очень-то считалась. Не представляла себе, что эта гусыня, «дочь Лебедя», в один прекрасный день прославится на всю Элладу и на весь мир своими бесстыдными проделками и что столько царей и героев ринутся на край света убивать друг друга из-за нее. Ее называли прекраснейшей женщиной всех веков и времен. Ее превратили в символ и идею. Честь Эллады! Везучая женщина! А вот если бы меня кто-нибудь похитил, то из-за меня наверняка разгорелась бы еще более жестокая война между двумя мирами: Востоком и Западом. И я сделалась бы еще более великим символом, идеей и честью. Только мне такая честь не нужна. Я сделаюсь апофеозом женской мудрости и верности.

Иногда я думаю: вдруг Парис завернул бы сперва на Итаку, прежде чем застрять в Спарте. Тогда наверняка он похитил бы меня, а не Елену. Для сына Приама не составило труда выбрать прекраснейшую среди трех богинь и дать ей золотое яблоко. Еще менее затруднительным для него было бы выбрать красивейшую из нас двоих, то есть Меня!

Но все это я говорю просто так. Не нужна мне такая честь. Я могу поступать дурно, но не делаю этого. Она же не может, а поступает. Слабая воля и слабый ум. Потому и отчаянная. Пусть мир рушится, ей на все наплевать. Вот он и разрушился.

Мой муж тоже страдает из-за нее!

Сегодня я не выдержала. Опять возле моей двери спозаранку плакали Эвриклея и Телемах. «Почему не открываешь? Почему не ешь? Ведь умрешь так! О нас, ладно, не думай. Но о народе? Неужели оставишь его сиротой?» — причитала кормилица.

Я отворила дверь. И весь свет мира обрушился на меня, будто скала. Глаза ничего не различали. Я только слышала, как плачет от радости Эвриклея. А у Телемаха с перепугу отнялся язык. Я протерла глаза и встряхнула головой, чтобы прогнать мрачные тени, скрывающиеся у меня в волосах. И глубоко дышала, будто хотела вобрать в себя свет, краски и беспредельность.

Я взяла поднос с молоком, сливочным маслом и клубникой. Довольно траура и вдовства. У меня есть обязанности перед родиной! Надо управлять крепкой рукой, чтобы по возвращении он нашел свое царство процветающим…

Эта забота заставила меня запереться на три дня. Думы терзали меня, даже голова разболелась. И еще угнетал какой-то страх. Не сожаление!.. Более всего гнев. Я не хотела говорить об этом. Из гордости. Но не могу вытерпеть. На меня он не взглянул, ничего мне не сказал, не поцеловал меня в день своего отъезда. Перед тем как подняться на палубу корабля, обернулся и шепнул: «Позаботься о Мирто!» Он не думал ни о жене, ни о сыне, ни об отце, ни о царстве. Только о презренной рабыне…

Вчера, в субботу, поздно вечером — я еще заснуть не успела — во дворе поднялся страшный шум. Я прислушалась. Крики, песни, хохот. Гулянка! Я спрыгнула с кровати, накинула хитон, закуталась в пеплос, затянула пояс и с факелом в руке стремительно сбежала с лестницы.

Такого я и представить себе не могла. Во всю длину выложенного плитами двора стоял роскошно накрытый стол, освещаемый сосновыми лучинками в канделябрах. На столе — телячьи окорока, целые поросята на вертеле, головки сыра, выдержанного в оливковом масле, и кадки, из которых поят лошадей, наполненные лучшими винами, которые я берегла и выдерживала для Одиссея…

Слуги и служанки, рабы и рабыни, воины и садовники, пастухи — все пьяные в дым. Они били глиняные кубки и тарелки, сквернословили, пронзительно кричали, целовались. А Фемий, которого я прогнала, тот, что поет лишь живым царям о славе царей усопших, опершись на палку, развлекал этих скотов «Славными деяниями мужей!»… Мужами бывают только цари!.. Или царицы!

Меня затошнило от отвращения. Боясь упасть, я прислонилась к колонне и закрыла глаза, чтобы ничего не видеть. Мне было стыдно и в то же время страшно. Надо было что-то предпринимать. Я поднесла горящий факел к лицу, чтобы они увидели меня и узнали. Вытянула правую руку, и засверкал сапфир величиной с орех на перстне — государственная печать. Куда там! Никто даже не взглянул в мою сторону.

Тогда я крикнула:

— Я царица!

Но они не только не испугались, а стали еще громче хохотать. А кто-то даже крикнул охрипшим голосом:

— Добро пожаловать, наша маленькая хозяйка! Подойди сюда, выпей с нами стаканчик! Забудь на минуту, что ты соломенная вдова, как забыли и мы, что мы рабы… Я тебя люблю!