Больно мне не будет.

Но я этого не показывал, конечно. Стонал и рыгал, дай боже. Пусть порадуются ребята. От меня не убудет. И если Плим прав и я выставил его мудаком на людях во время той стычки из-за парковки на Фротфилд-вэй, не могу сказать, что я его в чем-то виню.

Правда, когда он случайно заехал мне по яйцам, я не слишком обрадовался.

— Эй, уебок, — сказал я. — Осторожней, мать твою. Они посмотрели друг на друга и начали по очереди пиздить меня дубинками по яйцам, а я пытался как-то спрятать их между ног. Они не могли сделать мне больно. По-настоящему больно. Разве я вам не говорил? У меня стальные яйца.

Я услышал, как открылась дверь.

Включился свет. Я закрыл глаза — свет был слишком ярким. Я валялся в темноте уже часа четыре или что-то типа того и только начал к этому привыкать. Я даже почти перестал париться по поводу своих яиц. Болели они, конечно, охуенно, но, по крайней мере, я их чувствовал. И, как я уже сказал, они у меня стальные.

Когда Плим и Джона подняли меня и усадили на стул, у меня аж дыхание перехватило. Они затянули ремни, а потом пошли и встали, сложив руки на груди, по обе стороны двери, которая была чуть приоткрыта.

— Здоров, ребяты? — сказал я им. Потому что, ну, они мне были вроде как приятели, несмотря ни на что. Они были вышибалами и я был вышибалой, хотя, если посмотреть с технической точки зрения, теперь я был подручным. А они — легавыми. А легавые не могут быть моими приятелями.

Они оглянулись и ничего не ответили.

— Сигареты есть? — спросил я.

И снова они поначалу ничего не сказали. Но потом Плим кивнул Джоне, который сделал шаг вперед и воткнул мне в зубы беник.

— А зажигалка? — мне пришлось это сказать, потому что они опять встали с мрачными мордами как две статуи. Он дал мне прикурить и снова вернулся на место. — Ебаный в рот, — сказал я, выдыхая дым. — Че это с вами? Обет молчания?

Когда я выкурил полсигареты, кто-то вошел в дверь и захлопнул ее за собой. Это был чувак постарше, с большой красной папкой и в рубашке с полосками на плечах. Он был раза в два здоровее обычного человека. Ну, кроме как по росту, рост у него был нормальный. А рот, наоборот, маловат даже для чувака вполовину меньше. Про то, что было у него под штанами, я ничего сказать не могу. Он сел за стол напротив меня и засунул палец в свое мясистое правое ухо.

Большой Боб Кэдуолладэр.

Ну, короче, шеф полиции.

Ну, бля, я его знал, конечно же. А он меня. Мы с ним в свое время пару раз сталкивались. Ну, у нас с ним было, типа взаимопонимание. Он знал, что я немного ебанутый, а я знал, что он не такой идиот, как остальные легавые.

— Здоров, Боб, — сказал я.

— Заткнись, мудила, — сказал он, даже не взглянув на меня.

— Хе-хе, — сказал я. — А ты все еще очаровашка.

— Я сказал, заткнись, — он махнул Джоне. — Констебль Джонс. Будьте так добры.

Джона в два шага дошел до меня и со всей дури ударил по щеке. Ебаные легавые.

Я уже собирался спросить: “Ты че задумал?”, но Большой Боб начал первым.

— Ройстон Роджер Блэйк, — спросил он, открывая большую красную папку.

Я затянулся сигаретой и сказал:

— Но…

— Ты Ройстон Роджер Блэйк или нет?

— Ну я, но…

— Боже мой, — сказал он, открывая последние страницы и качая головой. — Боже мой, боже мой. Как же тут все хреново.

— Че там написано? — спросил я, наклоняясь на дюйм вперед. Я не мог разглядеть, что там написано, но увидел пару фотографий. Правда, что на них, я тоже не рассмотрел. Только увидел много красного.

— Неважно, что написано, то написано, и ничего хорошего тут нет. Выломана дверь… телефон сорван со стены… удары по голове… кухонный нож… нанесено сорок семь ударов…

— И че это значит? — спросил я.

Большой Боб закрыл свою папку. На обложке я увидел грязную белую наклейку, на которой большими выцветшими буквами было написано РОЙСТОН РОДЖЕР БЛЭЙК. Он взглянул на меня, первый раз с того момента, как вошел.

— Это значит, Ройстон Роджер Блэйк, — сказал он, — это значит, что мы держим тебя за яйца. — Он снова открыл папку и начал листать ее с середины назад. — Нет, не думаю, что в этот раз ты сможешь выкрутиться, — сказал он, снова захлопнув папку. — Сколько жизней у кошки, а?

— Не знаю, — сказал я.

— Да ну? Констебль Джонс, сколько жизней у кошки? Джона опустил руки, потер лицо и сказал:

— Че? У кого?

— У кошки. Сколько у нее жизней?

— У какой кошки?

Большой Боб был явно недоволен. Он поднял глаза и начал поворачивать голову.

— Девять, шеф, — сказал Плим. Ему даже не пришлось тереть лицо.

— Спасибо, констебль Палмер, — сказал Большой Боб и децл расслабился. — Так что я говорил?

— Вы не думаете, что он сможет выкрутиться в этот раз.

— Сколько у тебя жизней?

Я посмотрел на Плима и стал ждать.

— Эй, — заорал на меня Большой Боб. — Я с тобой разговариваю.

— А, ну да, — сказал я. — Так, давайте прикинем… Сколько жизней у кошки?

— Девять, — сказал Плим.

— Девять, так? — сказал я и почесал подбородок, который уже порядком зарос. — Девять, да… — сказал я снова. Но это был не вопрос, это я, типа, думал вслух. Я всегда ненавидел полицейские допросы, а это был как раз таки типичный допрос. Они всегда задают какие-то сложные вопросы. И чего бы им не начинать с чего полегче? — Это как это? — спросил я.

Джона посмотрел на Плима. Можно было аж услышать, как он думает: Ну да, как это, констебль Долбаный Умник? Я заметил, что у этих двоих в клубе легавых явно были какие-то терки.

— Я сам отвечу, — сказал Большой Боб — мы втроем аж подпрыгнули от неожиданности. — У кошки девять жизней, потому что ей везет. И тебе везло, Блэйк. Тебе во как везло, — сказал он, демонстрируя мне толщину папки. — Но теперь все. Больше тебе везти не будет. А что случается, когда кошка теряет свои девять жизней, а?

Джона посмотрел на всех остальных, потом проговорил:

— Умирает что ли?

— Нет.

Джона покраснел и стая как будто на дюйм ниже. Плим ухмыльнулся. Большой Боб облокотился на стол, стол скрипнул.

— Она отправляется в тюрьму Манджела, — сказал он. — И остается там.

Не знаю, что я тогда сделал, но эти двое у двери подскочили и стали меня держать. Я знал только, что происходит у меня в башке, а там мне показывали Деблин-Хиллз на закате, и вид, который открывается, если смотреть на юг с самой верхней точки Ист-Блоатер-роуд. А потом мне показали “Хопперз”, вечер удачный, клиенты смеются, пьют и все такое. А в конце мне показали Харк-Вуд, с высоты, типа, как будто я птица. Я никогда особо не любил Харк-Вуд, вы это знаете, но мысль о том, что я его больше никогда не увижу, меня доканала. На этот раз по морде мне вдарил сам Большой Боб.

— Эй, — сказал он. — Нам тут такого не надо. Где твоя гордость, а? И ты еще называешь себя мужиком? — Он вернулся на место и уселся на стул, который аж застонал. Холмы, лес, “Хопперз” и Ист-Блоатер-роуд исчезли в сером тумане. На фоне тумана стали появляться линии, которые превратились в большую каменную стену, которая тянулась вверх, в стороны, вперед и назад, на веки вечные, аминь.

— Прощай, Ройстон Блэйк, — сказал Манджел.

— Прощай Манджел, — ответил я ему.

— Чего? — спросил Большой Боб. — Ну вот, как я уже говорил, тебя ждет тюрьма Манджела, и она положит конец всему. — Он встал, подмигнул мне и съебался в дверь. Когда я открыл глаза, света уже не было. Я снова закрыл глаза.

Не знаю, сколько прошло времени, но я заметил, что свет снова зажегся, только в этот раз он был другой — не такой яркий, более спокойный, что ли. Я решил размять руки и понял, что могу их поднять. Я попытался вытянуть ноги и они спокойно вытянулись вперед. Оказывается, я больше вообще не был связан. Ну, я и встал.

На столе что-то лежало. Что-то, чего там раньше не было. Или, может, было, а я не обратил внимания. Это был моток веревки.

Я взял его и размотал. Где-то четыре или пять ярдов, чистая, вроде как белая, и, судя по всему, непользованная. Я взял по концу веревки в каждую руку и потянул. Прочная. На такой можно машину буксировать, если надо. И если б я нашел такую веревку на улице, точно унес бы домой, думая именно о таком применении. Но я был не на улице. Я был здесь.